Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

Могучее семиэтажное здание каменской рати занимало целый квартал на северной стороне Триумфальной площади. Было оно грязно-серое, нелепо увенчанное островерхими башнями. Как рассказывали и-чу, приезжая на побывку в Кедрин, в народе сие сооружение прозвали Блямбой. Остры на язык наши сибиряки — хоть просвещенная Европа и почитает их за лесных дикарей.

Семь этажей, семь парадных, семь башен — магия цифр!.. Массивные колонны с натугой удерживали тяжеленные портики, покрытые героическими барельефами из древней истории Гильдии. Справа и слева от главной лестницы обнаженные атлеты и-чу попирали ногами поверженных драконов. Над дверями — золоченая эмблема Гильдии: орел, клюющий змею. И подыхающий гад, и торжествующая птица казались частями единого целого.

Охрана на главном входе оказалась невелика — шестеро меченосцев с автоматами наперевес, — но то были лучшие из лучших бойцы губернии. Временный бумажный пропуск, который мне вручил ординарец, был тщательно изучен и даже обнюхан приведенной из дежурки служебной собакой. Новое удостоверение в кожаных корочках с золотым тиснением ожидало меня в канцелярии.

Широкие коридоры штаб-кварткры были немноголюдны. Темный паркет натерт до зеркального блеска. Пахло мастикой — едва заметно — и вечностью — гораздо сильней. Шаги гулко отдавались в тишине. Висящие в простенках огромные полотна с баталиями и сценами охоты навевали воспоминания о золотом веке Империи. Наша кед-ринская штаб-квартира была намного скромней и скорее напоминала человеческое жилье, а не музей.

Воевода лично со мной побеседовал. Он оказался невысоким, жилистым, чрезвычайно подвижным и-чу. А вот лицо у него было холодное, застывшее — порой оно казалось маской. За ней прятался совсем другой человек, а сам Назар Шульгин в эти мгновения становился похож на вер-вольфа, за которым наш отряд охотился битых три месяца.

Воевода непрерывно скакал по кабинету, оказываясь то у двери, то за письменным столом, то у зашторенного окна. Уследить за ним было трудно даже и-чу. А когда Шульгин наконец угнездился за столом, его гибкие, словно членистые, руки ни минуты не оставались в покое — беспрестанно перебирали какие-то вещицы. А на письменном столе их было разложено великое множество.

Поймав мой взгляд на своих руках, Воевода не смутился и продолжал в течение всего разговора трогать и перекладывать с места на место портсигары, пепельницы, зажигалки, губные гармошки, ножи для бумаг, ручки, коло-кольцы, брелоки, наручные часы без ремешков и браслетов и прочие разности.

Поинтересовавшись здоровьем моего глубокоуважаемого батюшки и расспросив о положении в уезде, он любезно предложил мне передохнуть недельку, а уж потом начинать работу. Наверное, проверял меня. Я сказал, что готов приступить к делу немедленно.

Зазвонил телефон. Я хотел подняться из-за стола.

— Сидите-сидите! — всплеснул он руками. — От вас, Игорь Федорович, у меня секретов нет! — Воевода с равнодушным видом выслушал чей-то доклад, произнес тускло: — Я сам решу. Ждите. Скоро подойду.

Я не поверил его спокойствию — на другом конце провода орали благим матом. Любой на месте Шульгина рявкнул бы в ответ, а он, аккуратно повесив трубку, извинился и быстро закруглил наш разговор. Мы сошлись на трех днях отпуска. Признаться, я с облегчением покинул его мрачноватый кабинет, обшитый панелями из мореного дуба и заставленный великолепными чучелами побежденных чудовищ. Не понравился мне Воевода — что уж лукавить. Но я отгонял неприятное чувство: мало ли, кто кому несимпатичен…

В кассе я получил весьма солидные подъемные и тут же — по наводке адъютанта Воеводы — снял отличную трехкомнатную квартиру в престижном квартале Быстрый Ручей. Внеся задаток и вежливо увильнув от предложенного хозяйкой чая, я кинул вещи посреди гостиной и пошел осматривать город. Смешно — к своим тридцати трем годам я умудрился ни разу не побывать в губернской столице.

Город был большой и очень разный. Не такой уютный, как Кедрин, но гораздо просторнее и, главное, на любой вкус. Можно выбрать квартал по душе и прожить в нем целую жизнь. И не поверится, что в какой-то полуверсте — совсем иной мир, другой ритм жизни, не такие лица, запахи, звуки…

Я пообедал в маленьком тихом кафе и снова гулял по центру Каменска. Неоднократно против воли возвращался к Триумфальной площади с Блямбой и еще несколькими парадными громадами, от которых веяло забытыми победами сибирского оружия.

Выбирал новый маршрут, и снова меня выворачивало, приводя на площадь то узкими торговыми улочками, то широкими, светлыми бульварами, которые были засажены липами и кленами. Словно леший по болоту водил. Да я не слишком и сопротивлялся этим выворотам — даже любопытно стало: сколько можно ориентировку терять при моих-то навыках и генах следопыта? Но в конце концов мурашки по коже побежали — заколдованное это место, а может, и вовсе проклятое…

Набродившись до ломоты в ногах и обнаружив, что пошел третий час ночи, я без особого труда нашел дорогу домой. Домой… Удивительное дело: я уже считал эту необжитую квартиру своим домом. А ведь только сутки назад покинул родное гнездо Пришвиных…

Работать с Воеводой было трудно, но интересно. Когда на Кобылкинский уезд опустилась гигантская туча кровавой саранчи, Назар Шульгин инспектировал приграничные рати и-чу. Крылатые насекомые размером с большой палец руки грозили сожрать не только посевы, домашнюю птицу и скот, но и самих местных жителей. Безжалостные и неустрашимые хищники были невероятно прожорливы и могли поглотить за день пищу, равную их собственному весу.

Воевода не стал возвращаться в Каменск из Шишков-ца, где его застала дурная весть. Не захотел руководить операцией из своего обихоженного кабинета в Блямбе. Не полетел он и в Кобылкин — на месте командовать спешно переброшенными туда отрядами. Он вызвал в Шишковец меня и еще десяток офицеров губернского штаба; мы захватили с собой несколько пудов оружия и амуниции.

Мы летели на юг на армейском аэроплане. Ураганный ветер трепал машину, она то и дело ухала в воздушные ямы, и казалось, пришел наш смертный час. Вцепившись в скамейку, стоящую вдоль борта, я проклинал Воеводу, кровавую саранчу, военную авиацию и даже неугомонных духов воздуха. По-моему, аэропланы — одна из разновидностей чудовищ.

«Под крылом ероплана о чем-то поет зеленое море тайги…» — в рокоте моторов звучала популярная песня. Тайга с высоты действительно походила на море, вот только молчала она — пели пропеллеры, пели который час. Я заметил в иллюминаторе пятнышко родного Кедрина — мы летели в Шишковец напрямки, пронизывая западную часть уезда.

— Назар — голова! — перекрикивал гул мой новый приятель Ефим Копелев, такой же младший логик, как я. Он работал в Блямбе третий год и считал себя старожилом, а потому пытался мне покровительствовать. Я терпел его повадки, хоть и не нравились они мне. Но без помощи Ефима я наверняка бы наделал ляпов и попал под горячую руку Воеводы. — Который раз спасает положение, хорошенько раскинув мозгами.

— Не говори «гоп»…

— Ай! — отмахнулся Ефим. — За ним — как за каменной стеной. Уверен: сейчас тоже сдюжим. Бывало и хреновей. Прошлым летом в Симагинском уезде взошли «зубы дракона». По стерне поперли — того гляди, из коконов вылупятся грызлы и начнут всех резать направо и налево. Надо туда полтыщи бойцов по воздуху перебросить, а никак: армейские аэропланы на учениях, посадочной площадки в Симагине нет, земля от дождей раскисла. Жителям — один выход: немедля бежать, пожитки бросив. И тут Назар придумал на грызл новорожденных, пока панцири не затвердели, кожеедов напустить. Сбрасывали мы их с пассажирского аэроплана — словно рожь сеяли.