Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

Лакшин, «впоследствии всегда сокрушался, что <…> публично, хоть и чисто формально, к нему присоединился».

Не его война.

Бескорыстный Шкловский

23 октября 1958 года Борис Пастернак стал лауреатом Нобелевской премии.

27 октября его за это исключили из Союза писателей. И – пошла волна всенародного осуждения: собрания в Большом театре и Литературном институте, в войсковых частях и на полевых станах, в Грузии и в Киргизии, в Саратове и в Благовещенске…

Коллективным экстазом замарались сотни, а вероятнее всего, тысячи, десятки тысяч подневольных людей.

Но я не о них. Я о добровольцах.

…Виктор Борисович Шкловский отдыхал в эти дни в Ялте. И все-таки – не поленился же! – по собственному почину сделал заявление для местной «Курортной газеты»: «Пастернак выслушивал критику своего „Доктора Живаго“, говорил, что она похожа на правду, и тут же отвергал ее. Книга его не только антисоветская, она выдает также полную неосведомленность автора в существе советской жизни, в том, куда идет развитие нашего государства. Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился».

И вот здесь у меня вопрос: почему Виктор Борисович это сделал? Ведь никто же его вроде за язык не тянул, мог бы и отмолчаться.

Или спрошу по-другому: для чего он это сделал, с какой целью?

«Я уже не помню», – годы спустя сказал об этом Шкловский случайному собеседнику.

У меня нет ответа.

Но не идет из головы «шкловская» история, сохраненная Аркадием Белинковым:

«В годы культа, – рассказывал улыбающийся человек, – бывали случаи, когда в издательстве заставляли писать, что Россия родина слонов.

Ну, вы же понимаете, – это не дискуссионно. Такие вещи не обсуждаются.

Одиссей не выбирал, приставать или не приставать к острову Кирки.

Многие писали: „Россия – родина слонов“. А я почти без подготовки возмутился.

Я сломал стул. Я пошел. Я заявил: „Вы ничего не понимаете. Россия – родина мамонтов!“ Писатель не может работать по указке. Он не может всегда соглашаться».

Вот и в октябре 1958‐го Виктор Борисович не смог действовать по указке. А поступил по велению собственного… знать бы только чего.

Практичный Солоухин

Владимир Алексеевич Солоухин, как надо, заклеймил Пастернака на знаменитом собрании 31 октября 1958 года, предложив выслать отщепенца к его заморским хозяевам – «и через месяц его выбросят, как съеденное яйцо, как выжатый лимон. И тогда это будет настоящая казнь за предательство, которое он совершил».

Такой мужественный поступок писателя-коммуниста не мог остаться невознагражденным, ведь правда же? И менее чем через месяц Владимир Алексеевич сам запросился в загранку – а именно «в самостоятельную поездку во Вьетнам, Лаос, Камбоджу в качестве специального корреспондента „Литературной газеты“».

Однако руководители Отдела культуры ЦК КПСС это благое намерение пресекли, не без ехидства заметив, что гражданская позиция гражданской позицией, но «тов. Солоухин не владеет ни одним иностранным языком, и его поездка не может дать желаемого эффекта. К тому же этот писатель не проявляет сдержанности в выпивке».

«Согласиться» – расписались на этой докладной записке сразу пять секретарей ЦК КПСС: Е. Фурцева, П. Поспелов, Н. Мухитдинов, М. Суслов и О. Куусинен.

И Солоухин остался переживать свой триумф дома.

Прощание

В понедельник 30 мая 1960 года в Переделкине в 23 часа 20 минут умер Борис Леонидович Пастернак.

А почти за месяц до этого, 2 мая, он сказал Екатерине Крашенинниковой: «Катя, я умираю. Вы должны меня поисповедовать, так как Зина не разрешает пригласить священника, вы перескажете исповедь священнику, и он даст разрешительную молитву».

Я подхожу вплотную к кровати и читаю молитвы перед исповедью. Он конкретно и четко исповедуется за последние полтора месяца, прошедшие со дня его последней исповеди. Я отвечаю по поводу всего совершенно независимо от своего мнения, а непосредственно, как, чувствую, надо в каждый момент.

Затем он просит открыть дверь и позвать Зинаиду Николаевну и Нину Табидзе.

«Зина и Нина, – говорит он очень громко. – Вы должны помочь Кате похоронить меня так, как положено православному христианину. Когда я умру, поставить меня в церковь. Утром после литургии и отпевания прощаться со мной в церкви». Они выслушали и молча ушли.

По словам Евгения Пастернака, «эту исповедь она потом сообщила священнику, своему духовнику <о. Николаю Голубцову>, и он дал разрешительную молитву.

– Так делали в лагерях, – закончила она свой рассказ».

«За неделю до смерти, – вспоминает уже З. Н. Пастернак, – Боря хотел попросить Катю Крашенинникову устроить отпевание на дому. Но я сказала, что обойдусь без Кати, и обещала ему позвать хоть самого патриарха».

31 мая, встретив Екатерину Крашенинникову, Нина Табидзе говорит, что «они с Зинаидой Николаевной упросили Бориса Леонидовича разрешить им не ставить его в церковь. Отпоют заочно».

«Когда мы остались с Зинаидой Николаевной вдвоем в ее комнате, – вспоминает Зоя Масленикова, – я спросила, что она думает о церковном отпевании.

– Это необходимо сделать, – сказала она, – но справимся ли мы с вами вдвоем?

– Я никогда с этим не сталкивалась, но попробую, – отвечала я.

Я отправилась в переделкинскую церковь договариваться о тайном отпевании на дому накануне похорон, в ночь на 2 июня.

По просьбе Зинаиды Николаевны сказала священнику, что Борис Леонидович был евреем, крещен, но свидетельства о крещении нет. Он отвечал, что свидетельства не нужно, и объяснил мне весь ритуал. <…> Тут Зинаида Николаевна попросила меня снова пойти в церковь и раздобыть каких-нибудь старушек, чтобы они читали ночью Псалтырь, а домашние могли бы отдохнуть. Пошла в церковь, договорилась, вернулась на дачу и в 11 часов вечера отправилась за старушками. Привела их на дачу <…>».

И вот ночь с 1 на 2 июня. Заупокойная служба началась в час ночи. Обряд отпевания провел о. Иосиф, священник переделкинской церкви Преображения Господня. Как рассказывает Е. Крашенинникова, «гроб стоял в первой комнате, перед ним аналой. Слева хор. Справа по стене – с опущенными руками Зинаида Николаевна, она была само горе; я не могла на нее смотреть. Рядом с ней Нина Табидзе, еще кто-то. Я встала сразу за гробом, рядом со мной оказался сын Бориса Леонидовича от первого брака, Женя. Около Марии Вениаминовны <Юдиной> поставили стул; комната полна народа.

Началась всенощная и отпевание – глубоко мистические. Я пела вместе с хором. Прощанье назначили на следующий день».

И дома почти стена в стену

Любимое занятие историка – проверять то, что все знают и так, без лишних доказательств.

Ну, например.

Все знают, что в день похорон Пастернака Федин, живший в соседней даче, не вышел, а, напротив, плотно