Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

ранняя смерть Лермонтова сделала так, что мы до сих пор воспринимаем его как поэта. Он – создатель, родоначальник русской прозы. <…> Но поэтом он не был. Как стихотворец он просто скучен» (с. 62).

«Среди своих друзей Анна Андр. числит Мих. Шолохова, который помогал ей во время ареста Льва Николаевича и вообще относится к ней с неожиданной для казака нежностью; Ал. Фадеева считает очень порядочным человеком, несмотря на его речь о том, что Ахматова „сгноила три поколения советской молодежи“ (1946 год). Называла также „Костю Федина“, Лидию Чуковскую, акад. В. Виноградова» (там же).

«А. А. очень не одобряет творчество Пастернака за последние годы. Без критики он стал писать Бог знает что – „Вакханалия“, „Душа моя, печальница…“ и др., не говоря уж о злосчастном „Живаго“» (с. 73).

«Затем Анна Андр. показала мне угнетающе убогую книгу Георг. Иванова – „Стихи 1917–1958 года“, Нью-Йорк, 1958. Бездарные вирши, по своему характеру точно написанные Федором Павловичем Карамазовым („И цыпленочку“). После их чтения остается привкус отвратительной грязи» (с. 154).

«Русская эмиграция породила поразительную мразь и как-то культивировала ее. <…> Адамович еще туда-сюда, а Иванов, Оцуп, Нельдихен и И. Одоевцева – гнусь» (там же).

«Анна Андр. очень презрительно отозвалась о Т. Манне…» (там же).

«Рассказала о Евг. Ив. Замятине, о его странном романе „Мы“ – Анна Андр. считает, что шумиха, поднятая вокруг этой слабой вещи за рубежом, политического происхождения и с искусством связи никакой не имеет» (с. 207).

«Когда зашел разговор о ленинградских стихах О. Ф. <Берггольц>, Анна Андр. сказала: „Это так не хорошо, так не хорошо! Я говорила и Ольге это. Ведь когда был голод, ее курицами откармливали, чтобы она писала!“» (с. 207).

Об Андрее Вознесенском. «…Ничего из него не получилось. А он был ведь очень близок к Пастернаку. Там его звали „мальчик Андрюша“. Он там дневал и ночевал. Но когда началась история с „Живаго“, он исчез. Не позвонил, не приехал. Просто он исчез. Красиво! Правда? А ведь его прямо апостолом при Учителе считали…» (с. 208).

И наконец, уже не из дневников Глёкина, а из записей Лидии Корнеевны Чуковской, но тоже кстати:

«Вы заметили, что случилось со стихами Слуцкого? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки…»

Лайкам вопреки

«На плохого читателя, т. е. читателя не специалиста, мои стихи всегда имели действие и будут иметь. Если бы сейчас я выпустила книжку стихов в Самиздате – она имела бы успех и распространение среди людей, плохо разбирающихся в поэзии».

Это из дневников Лидии Корнеевны Чуковской, тоже ведь писавшей стихи, но имевшей мужество признать, что она «не поэт».

Такого бы мужества стихотворцам, искренне изумляющимся, отчего их опусы, собирая мириады лайков в интернете, почему-то не привлекают внимания ни солидных журналов, ни уважаемых критиков, ни авторитетных премиальных жюри.

Память поэта

«В начале шестидесятых, – вспоминает Евгений Евтушенко, – мне позвонил грузинский поэт Симон Чиковани, редактор тбилисского журнала „Мнатоби“, близкий друг недавно ушедшего, не выдержавшего травли Пастернака:

– Генацвале, звоню тебе из аэропорта. Только что прилетел, отсюда еду прямо в ЦК. Вызвали на секретариат. Мозги промывать будут. И ты знаешь, кто меня предал? Грузины! Что происходит с грузинским народом, как низко он пал! Мне стыдно, что я грузин…

Такие слова редко можно услышать из грузинских уст.

– Что случилось, Симон Иванович? – встревоженно спросил я.

– Когда я узнал, что автобиографию Бориса не хотят печатать по-русски, я напечатал ее у себя в „Мнатоби“ по-грузински. Я был уверен, что в Грузии не найдется ни одного человека, который меня предаст и донесет в Москву. И ты представляешь – меня предал кто-то из грузин… Что происходит с грузинским народом, что происходит…»

Чудесная все-таки вещь – память поэта! Все она удержала для потомков – и как «прорабатывали» Симона Чиковани, и кто что при этом говорил, и как могущественный Дмитрий Алексеевич Поликарпов, глава идеологического отдела, уже после «промывания мозгов» в ЦК зазвал его к себе в кабинет, где угощал водкой, бутербродами с колбасой и песенками «бывшего эмигранта Александра Вертинского».

Прямая речь, живые детали, все наглядно… И одна только беда – пастернаковские «Люди и положения», еще не напечатанные по-русски, были опубликованы во «Мнатоби» осенью 1956 года, когда это тоже было дерзостью, но еще не преступлением, а отнюдь не «в начале шестидесятых», когда это действительно могло бы быть расценено как идеологическая диверсия.

И еще один «Расёмон»

Сначала запись в дневнике Владимира Лакшина от 18 апреля 1964 года: «Был Евтушенко со стихами, хвалился, что написал поэму в пять тысяч строк. Рассказывал, что его пригласили выступить в городке космонавтов под Москвой. Торжественно привезли, доставили чуть не на сцену и внезапно отменили выступление. Некто Миронов, заведующий отделом ЦК, сказал: „Чтобы духу его здесь не было!“ Обратно машины не дали, и Евтушенко по лужам отправился к станции, сел на электричку и вернулся в Москву. Это все отголоски „исторических встреч“».

А вот, уже 22 апреля, запись в дневнике Лидии Чуковской: «<…> космонавты пригласили к себе в поселок, в клуб, знаменитого Евгения Евтушенко. Выступать. Читать стихи. Евтушенко приехал. Гагарин, Николаев, Терешкова – словом, герои космоса – встретили его радушно. Он готов был уже взойти на трибуну. Но тут подошел к нему некий молодой человек и передал совет т. Миронова: не выступать. Герои космоса его не удерживали. В самом деле, что такое для Юрия Гагарина невесомость в сравнении с неудовольствием товарища Миронова? (А полуправоверный Евтушенко опять, кажется, в полуопале.)»

И наконец, десятилетия спустя, третья версия – в воспоминаниях самого Евтушенко: Гагарин, год назад прочитавший на Совещании молодых писателей речь с дежурными обличениями поэта, в этот раз «хотел мне помочь – ведь концерт транслировался на всю страну.

Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы <поэмы „Братская ГЭС“> „Азбука революции“, которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.

– Кто пригласил Евтушенко? – спросил он у Гагарина.

Гагарин ответил:

– Я.

– По какому праву? – прорычал генерал.

– Как командир отряда космонавтов.

– Ты хозяин в космосе, а не на земле, – поставил его на место генерал.

Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану <…> и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба