Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

закрыл шторы и то ли трусливо выглядывал из‐за них, то ли не выглядывал вовсе.

Позорно струсил?

Увы, но Константину Александровичу в эти дни действительно был предписан постельный режим. Мог ли он не слышать гомона людей, пришедших проститься с Борисом Леонидовичем? Мог, дачи хоть и соседние, но расположены они достаточно далеко друг от друга, а никакого митинга у пастернаковского крылечка не было, люди, как и положено при выносе гроба, старались не шуметь, духовой оркестр приглашен не был, звучал только рояль, да и то в глубине дома. И несли Пастернака не мимо дачи Федина, а через поле, вдаль, к погосту.

Конечно, Федин трусил всегда и хитрил даже с собою. Но, будто на суде, дадим и обвиняемому слово. Как свидетельствует запись в его дневнике, Федин узнал о смерти Пастернака только 9 июня, а 11 июня отправил З. Н. Пастернак письмо, где сказано:

«Это невероятно, что, живя больше двадцати лет почти стена об стену нашими домами, я говорю о своем сочувствии Вам спустя чуть ли не две недели после того, как горе пришло. Невероятно не то, почему так случилось, не то, что от меня скрывали происшедшее, а то, что моим домашним удалось все скрыть. <…>

Только вчера – пораженный – я все вдруг узнал».

Узнав же, всяко помогал Зинаиде Николаевне до ее смерти, и вдова эту помощь принимала.

А вот для того, чтобы восстановить доброе имя Пастернака, поспособствовать публикации его посмертных книг, он и палец о палец не ударил…

Нагадали судьбу

Известно, что на похоронах Пастернака крышку гроба несли Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Это подтверждают и свидетели, и фотография, знакомая многим.

Рассказывают, что в связи с этой фотографией после 1965‐го пошла по Москве острота: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых».

Когда страна прикажет быть героем…

После издания «Доктора Живаго» в Милане (1957) из Советского Союза на Запад не то чтобы бурным потоком, но потекли первые ручейки неподцензурной поэзии и прозы.

1960 – «Неспетая песня» Михаила Нарицы (под псевд. М. Нарымов);

1961 – «Весенний лист» Александра Есенина-Вольпина;

1963 – «Сказание о синей мухе» Валерия Тарсиса.

В отечественную историю свободомыслия эти книги, вне всякого сомнения, вошли.

Но не факт, что вошли в историю литературы.

Уже из одного уважения к этим отчаянно храбрым авторам их книги лучше не перечитывать.

Как и многое, впрочем, из того, что десятилетием позже составит обширное пространство героического там– и самиздата.

Расёмон

Попав в опалу за публикацию 18 сентября 1961 года стихотворения «Бабий Яр» в «Литературной газете», Евгений Евтушенко, как он сам вспоминает, «решил обратиться к самому Шолохову, попросить его, чтобы он не позволял шовинистам и антисемитам пользоваться его именем. Я позвонил ему в Вешенскую. Телефонную трубку взял его секретарь, но потом все-таки Шолохов подошел сам и, хотя мы не были лично знакомы, приветствовал меня весело, по-дружески:

– А, мой любимый поэт. Ну что, заедают тебя антисемиты? Держись, казак, – атаманом будешь…

Окрыленный таким неожиданно теплым непринужденным тоном да еще и тем, что Шолохов был в курсе моих дел, я попросил разрешения приехать. Шолохов радушно пригласил меня.

При личной встрече Шолохов о себе говорил исключительно в третьем лице.

– Хорошо, что приехал. Михал Александрович давно за тобой следит. Ты у нас талантище. Бывает, конечно, тебя заносит. Ну да это дело молодое. Что, брат, заели тебя наши гужееды за „Бабий Яр“? Михал Александрович все знает. Ты не беспокойся – Михал Александрович сам черносотенцев не любит. <…> Сильные ты написал стихи, нужные…

Тут я воспрял духом. Мне уже чуть ли не виделась статья Шолохова в „Правде“ против антисемитизма, выступление Шолохова на съезде партии в защиту моего „Бабьего Яра“…

И вдруг Шолохов перегнулся ко мне через стол и, понизив голос, быстро, с одобряющей и одновременно опекающе-журящей деловитостью спросил:

– То, что ты написал „Бабий Яр“, – это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал <…> и подставился? <…> Слышал, слышал Михал Александрович, какие у вас в Москве вечера поэзии. Яблоку негде упасть. Конная милиция. Да когда же и шуметь, если не в молодости!

– Мы вас приглашаем, – сказал я, уже рисуя в своем воображении романтическую картину: автор „Тихого Дона“ с умиленными слезами слушает Ахмадулину, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, пожимает заляпанную гипсом и глиной лапищу Эрнста Неизвестного, с задумчивым восторгом крутит седой ус перед картинами Олега Целкова, подписывает коллективное письмо в защиту советского джаза…

– Спасибо. Михал Александрович непременно сходит, послушает вас с удовольствием. Нельзя отрываться от молодежи, нельзя. Но пока тебе надо отсидеться… – ласково размышлял Шолохов. – У тебя вообще какие планы?

– Да вот на Кубу собираюсь.

– Это хорошо. Вот и отсидишься. А Михал Александрович на съезд партии собирается. Надо хорошенько долбануть по бюрократии, по гужеедам, по антисемитам. А заодно и нашу молодежь талантливую поддержать, защитить. Так что поезжай и не волнуйся – Михал Александрович нужное слово в твою защиту скажет»[271].

Чудесная, не правда ли, история? Но вот и совсем, совсем другая версия этой встречи, изложенная в письме Валерия Друзина Александру Дымшицу: «А перед „Днем поэзии“ Евтушенко внезапно на самолете отправился в Вешенскую на прием к М. А. Шолохову, без всякого предупреждения. Михаил Александрович принял его более чем сухо и отклонил какие бы то ни было разговоры о литературе. Быстроногому поэту пришлось откланяться и отбыть не солоно хлебавши».

Незачем гадать, чей рассказ правдивее. Достоверно известно лишь одно – то, что, выступая 24 октября на XXII съезде КПСС, словечка о «Бабьем Яре» Шолохов не проронил, зато сказал: «Молодым творцам „непреходящих ценностей“, тем, которые живут в провинции, не запретишь въезд ни в Москву, ни в другие крупные центры. Они слышат, с каким триумфом проходят в Москве литературные вечера наших нынешних модных, будуарных поэтов, непременно с конным нарядом милиции и с истерическими криками молодых стиляжных кликуш. Им тоже хочется покрасоваться перед нетребовательными девицами в невероятно узких штанишках и в неоправданно широкоплечих сюртуках. Им тоже хочется вкусить от плодов славы. Вот они и прут в Москву, как правоверные в Мекку. И никакими уговорами и карантинами их не удержишь. Как говорится: „идут и едут, ползут и лезут“, – а своей цели достигают».

Перед новочеркасским расстрелом

Алексей Иванович Аджубей, зять Хрущева и по совместительству главный редактор «Известий», любил иногда тайным знанием поделиться с коллегами: «Едем мы с Никитой Сергеевичем. Видим, очередь большая. Никита Сергеевич останавливает машину: узнай, в чем дело? Узнаю. Очередь за мясом. А почему,