Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

– Но чей это гроб в таком колоссальном размере? – спросил я, изображая равнодушие. – Не похоронен ли в нём один из тех великанов, о которых все народы сохраняют поэтические и религиозные воспоминания вместе с воспоминаниями своего младенческого возраста?

– В Византии, ещё до императоров, этот гроб почитался памятником глубочайшей древности. Греческие колонии приписывали его Амику, сыну Посейдона и Геи – бебрикийскому царю и пирату. Молодой аргонавт Полидевк наказал неугомонного бойца.

Я ответил, что нахожу миф сей занятным, но не понимаю, почему собеседник мой выбрал его для моего образования. Титов сказал, что взял на себя смелость решить, будто мне это может быть интересно, ибо предмет сей я, кажется, изучаю.

– Вовсе нет, – отверг я.

Он помолчал, глядя на двуглавую верхушку.

– Самые прочные из всех памятников, воздвигнутые человеком на земле – памятники надгробные. Рушились алтари обветшалых религий, распались храмы древних богов, изящные памятники искусства и жизни древних народов; но Египет сохранил свои царственные гробницы, Греция – могильные пещеры атридов, и степи Скифии – свои могильные курганы. – И не успел я гневно воскликнуть, какой намёк скрывает он за вязью кружева своего повествования, как он обернулся ко мне и воскликнул: – Теперь же нам следует смотреть в другую сторону, общую для нас обоих!

Из-за горы, скрывающей верхнюю часть пролива, явился в залив Буюк-Дере величественный корабль с русским флагом. Мы застыли, поражённые увиденным, и полчаса не могли говорить, наблюдая за движением флота с высоты его мачт и неохотно передавая трубу друг другу. Вслед за первым плыл другой, там третий, и в самое короткое время залив покрылся военными судами, которые бросали якорь перед нашим дворцом, в виду французской и английской миссий. Грозные союзники султана навестили владения и столицу его в самый день Байрама.

Потрясённый последней встречей с человеком, которого намеревался допросить, а оказался допрошен им сам, я поспешил последовать совету Андрея и ещё раз запечатлев в памяти опасное послание, спалил его на жаровне какого-то старого грека, принявшего от меня несколько пар, с равнодушием опытного лазутчика, будто ежедневно топившего печку дипломатическими секретами.

Мелькнули последние строчки с именем американского масона… Боже, да какой же я дурак! Я хватанул себя по лбу, и грек вопросительно взглянул на меня, поддев письмо кочергой, мол, не вытащить ли, пока ещё не всё улетело в небо? Я махнул рукой, тихо застонав от сознания своей недалёкости. Снова, в который уже раз, известные мне сведения поворачивались иным ко мне боком, открывая поразительную картину.

Андрей Муравьёв догадывается, что переписка наша прочитывается. Это неудивительно. Конечно, она читается! Но кем! Не Азиатским департаментом МИДа, как могли мы предполагать, чьи чиновники отправляли по инстанциям подозрительные донесения, а прямо – подчинёнными главноначальствующего над почтовыми департаментами, князя Александра Голицына.

Освобождённый в 17 году от обер-прокурорства, Голицын возглавил Сугубое министерство – духовных дел и народного просвещения, но за год до своего отъезда в последнее путешествие в Таганрог, государь Александр Павлович, прислушавшись к архимандриту Фотию, отправил вольнодумного князя в отставку с обоих постов, назначив ему – всю почту империи!

А не сам ли князь использовал движения против себя, дабы заполучить то, что ему насущно? В самом деле, когда его посвящали в мистики, князю весьма подходила должность обер-прокурора. Имея одно из заглавных мест в иерархии тайного ордена, ему стало потребно освободиться от лишних обществ, дабы возглавлять единственное. Он начинает изгонять масонов и иезуитов, и для вида даже отрекается от своего иллюминатства, для чего как нельзя лучше меняет обер-прокурорство на министерство, ведающее всеми религиозными и прочими мистическими течениями. Ход удачный, ибо бывшим своим сторонникам он представляется лицом пострадавшим, а не игроком, разыгравшим их как мелкую карту в длинной партии. А совершив успешно сей подвиг, он мнимо уступает решению государя, подав в отставку и заполучив самое ценное и необходимое в то время – почту, с тех пор обретя неслыханную власть читать переписку членов всех обществ, одновременно разыскивая по свету странные манускрипты. Так ни одна бумага, пересекающая границы империи, не остаётся им незамеченной. И возможно, что сам я уже три года нахожусь под пристальным оком незнакомого мне, но чрезвычайно могущественного лица, о котором я знаю только кучку злоязычных слухов, он же обо мне – всё. Всё – что делаю я, что думаю, кому пишу, кого люблю и о чём тревожусь – без остатка может быть достоянием этого противоречивого человека.

К вечеру того дня, когда до моего отплытия оставалось чуть более полутора суток, в сопровождении Серебрякова и двух офицеров личной гвардии султана, одетых совершенно на европейский манер, отправились мы во дворец Топкапи. Увидеть самого Махмуда, грозного реформатора и безжалостного истребителя янычар, я не ожидал – султан жил в ту пору во дворце Чараган. Я надеялся, что это придаст моему нечаянному визиту оттенок неофициальный, и мне легче будет достичь непростой моей цели по причине строгостей, везде и всегда ослабляемых в отсутствие повелителя. Как оказалось вскоре, надежды сии питал я напрасно.

Два часа ожидания скрашивались бесчисленным количеством трубок и напёрстков кофе, от коего вскоре стал ощущать я тяжесть в животе. Смеясь над свойством сим этого коварного напитка, драгоман сказал служителю несколько слов, и моё состояние значительно облегчилось посещением устроенного совершенно не по-нашему прекрасно убранного места, устланного мрамором и имевшего в умывальниках вдоволь чистой воды. Придворные сановники ещё долго после этого по очереди сменяли друг друга и выслушивали одну и ту же просьбу, неизменно повторяя «бакалум», после чего меня, наконец, проводили к человеку, в котором верно угадал я начальника над хранителями сокровищницы.

Когда-то давно, ещё в пору моего паломничества, драгоман наш объяснил, что это отдалённо означает «поглядим, подумаем». Не раз и не два уж доводилось мне слышать этот уклончивый ответ повсюду в сирийских краях, где только есть чиновники. После него полагалось ожидать всякого, обыкновенно – молчаливого отказа, но не столь давно после многолетней порции своих бакалумов Соединённые Штаты, смогли, наконец, посылать корабли к пристаням Золотого Рога, а родство полумесяца и звёзд на флагах (при очевидном покровительстве первого вторым) дало повод жителям полагать, будто неведомая держава прибыла просить у престола халифа инвеституры на царство. Тут конечно помогла утрата инвеституры (а их конечное число) некоторыми великими европейскими державами, кои, косясь друг на друга, проявили-таки редкостное единодушие в вопросе Греции. Правда, от заокеанских просителей потребовали ещё и военного союза, коего те постарались избегнуть словно чёрт ладана: одно дело покупать для продажи в Китае опиум в Константинополе, где он дешевле нежели в Смирне, другое – воевать по всему свету против союза пяти наций.

Мой сановник, очевидно, принадлежал к числу мусульманских староверов, и потому не удивился я, что правоверный не привстал навстречу гяуру. Приветствия мира я также не дождался, зато после пожелания, родственного нашему добро пожаловать – «хошь гельди, сефа гельди» он спросил меня о состоянии моего кейфа «кефенезим, эфенди», на что ответил я приложением правой руки к устам и лбу. Оставшись наедине с ним, в который уж раз поведал я свою просьбу. Вместо отказа он долго излагал мне недурным английским законы и традиции, относящиеся ко дворцу. После перешёл он на турецкий, который, кажется, предпочитал иностранному по той же причине, что и мы используем русский в официальных речах. Но если у нас это диктуется необходимостью канцелярий выражать без купюр всю гамму верноподданнических вензелей словесных оборотов, то здесь я слышал бесчисленные «машаллах, иншаллах, аллаха-манет». Он ронял глубокомысленные цитаты о предопределении с весомостью менялы, роняющего на прилавок дукаты, из чего явно следовало одно: дозволения я не получил. Но характер не позволял мне сдаваться. Подкуп тут не годился. «Бакалум», – повторял мне он всякий раз несравненную турецкую поговорку.