Надежда-прим - Александр Айзенберг

— Во как! — огорошено присвистнул Витек. — Своих не узнаешь! «Надежда-прим»-«Надежда-прим»! Ты и есть теперя «Надежда-прим»! Два!! А кто базарил: никакого подвоха?! А я ж говорил, что какой-то подвох тут беспременно есть! И этот подвох — ты! Жену он у меня, вишь, не пожелал! Да бери ее нахрен, свою Маруську, со всеми потрохами! Дура она у тебя наследственная! «Папочка не обманет, да папочка зря не…» А где наши бабки, падла?!

Витек тяжело засопел, переводя дух, и уже совсем другим, приблатненным голосом заныл:

— А они, между прочим, бля, за тобой числятся. И у других тоже. Ты свое, бля, на шару получил: это, бля, над всем городом каленными буквами выжжено! А мы — значит, хер?! А пачаму?

Мокрову показалось, что он снова ползет по кровавому потолку. Если бы у него был сахарный диабет, он, наверняка, впал бы в кому. И это спасло бы ему жизнь. Потому что в коме при определенных усилиях врачей и родных можно жить вечно. Но диабета у него не было. Поэтому, чувствуя медленное омертвение головы и всего тела, он собрал в кулак весь свой старческий сарказм и довольно нагло ответил:

— Ты, парень, кажись ошибся адресом. Все вопросы к «Надежде-прим» и лично к госпоже Коробейниковой. А я не виноват, что у тебя Витек друзей, как кислорода в сортире!

Молчание в трубке длилось так долго, что у Мокрова от напряжения вдруг пропала изжога. И это было страшнее всего. Потому что изжога не проходила даже после двух ложек столовой соды. А тут в миг исчезла бесследно! И во рту стало гадко и постно, как после столовой ложки рыбьего жира.

— Макарыч! — Мокров явственно увидел сальные губы зятя. — Макарыч! Ты это… вот че… Знаешь, как мы тебя все любим?! — голос в трубке стал густым и влажным, как ядовитые испарения над тропическим болотом. — Знаешь как! — лицо генерального директора «Родничка» от зловещего предчувствия сжалось в комок. — До смерти, до смерти, до смерти!!! — заухало в ушах. — Во как! Имей, сука, ввиду!

Весть о том, что «Надежда-прим2» вслед за «Надеждой-прим» благополучно провалилась в бездну, как перегретый ядерный реактор в вырытый загодя могильник, ввергла город в тяжелую затяжную депрессию. А все тяжелые затяжные депрессии на Руси неизбежно кончались тяжелым, затяжным, массовым запоем, смутным временем и, в конце концов, очередным светопреставлением. И уж совсем заколодило от того, что единственный, счастливчик, а по слухам и правопреемник международной игровой ассоциации господин Мокров категорически отказывался вступать в наследство, а, значит, и брать на себя связанные с ним обязательства и долги.

По городу подколодной змеей поползло четверостишие самого начала двадцатых годов, о том, как советский полпред Красин в Раппало, разумеется, от имени Ленина наотрез отказался платить по царским долгам: «Смысл русской пословицы ясен — долг платежом красен! Что ж делать, однако, коль Красин платить не согласен?».

Тогда большевистский императив красного полпреда довел до полной прострации старушку Европу, уже начавшую потихоньку политкорректничать и идти на болезненные уступки. Буржуи, скрепя сердцем, заставили себя забыть о царских долгах. Но советским людям времен гайдаровских реформ все еще была чужда и политкорректность и христианская всевдоуступчивость. И никаких долгов обанкротившимся баловням судьбы они прощать не собирались.

Бандиты, работники правоохранительных органов, городские чиновники и новые русские требовали от Мокрова «все и сразу!». Остальные, а их было большинство, пусть и не сразу, но непременно все!

По началу генеральный директор «Родничка» пробовал отшутиться, удивленно разводил руками и даже клеймил наиболее зарвавшихся игроков самыми позорными кличками. Но с пониманием относилась к нему только любимая овчарка Соня. Мокров легко убеждал ее в том, о чем другие не хотели и слышать.

— Понимаешь, Соня, мы — не они, они — не мы! — кричал в ее лохматое ухо перепуганный крутым поворотом судьбы хозяин, по-видимому имея ввиду исчезнувшее руководство «Надежды-прим». — Ты че-нибудь вобче понимаешь? Я — ниче! Эх, Надежда Викторовна, Надежда Викторовна — козырная дама! А попросту блядь! Извини Соня, но по другому не скажешь! А все просто чокнулись! Представляешь, решили, что я — козырной валет! А я… ты че, спишь, сука?! Ишь пригрелась зверюга! Давай плати! А то скормят нас с тобой… золотым рыбкам! Как челоноков Астаховых! Забыла што ль?

Соня удивленно косила на него красным во тьме глазом. И Мокров с ужасом вспоминал, кому кого скормили в смутные годы на улице Сталеваров. И глаз Сони начинал казаться ему кровожадным, а сама она — потенциальным врагом.

А тем временем, пока удрученный всем происходящим господин Мокров общался с Соней, его «железная леди», Васса Железнова и тому подобное в одном лице, короче, дражайшая супруга, поехала проведать свою дочку Марусю и еенного мужа. Она понятия не имела ни о том, как высоко вознесся в глазах общественного мнения ее супруг, ни о недавнем его разговоре с дорогим зятьком, ни о том, почем на Руси обыкновенное русское чудо.

Поэтому, когда дверь открыл горячо нелюбимый ею зять, она, помощившись, сказала ему:

— Ну здравствуй, зятек! Как твое ничего?

А он, насупясь, только боднул тещу головой, потом, очевидно, решив, что этого все же не достаточно для близкого родственника, неловко потянул с нее шубу и отрывисто, по-прапорщицки, гаркнул в комнату:

— Маруська, мать твою нехай! На выход! Встречай… мать твою!

Витек не то, чтобы не любил свою тещу, но как-то недолюбливал, то есть, из последних сил терпел. Спасало раздельное проживание. К тому же Витьку всегда казалось, что та постоянно прячет в рукаве пузырек с синильной кислотой и, того и гляди, плеснет ему в харю. Поэтому при встрече он всегда спешил повернуться к ней спиной и, по возможности, не слишком дразнить.

Мадам Мокрова мимо зятя по-хозяйски шагнула в комнату. Дочь Маша с радостными воплями, больше похожими на бабий вой по усопшему, бросилась ей на шею.

Маму она не то, чтобы очень любила, но смертельно боялась. Больше маньяка Чикатило или своего стасорокакилограммового мужа. Последнего она боялась не за характер, а за вес. Дело в том, что спали они на старой диван-кровати с широченной щелью посредине. Поэтому Маруся всегда ложилась с краю, а Витек у стены. Ни в какую щель, в отличие от своей не очень-то тушистой женушки он, разумеется, не мог. И все было бы хорошо, но когда он, кряхтя и постанывая, перелезал через свою Маруську, ей казалось, что над ней нависает страшный неопознанный объект: еще мгновенье и он размажет ее тень по дивану.

Самому же Витьку перелазанье через замиравшую от ужаса жену доставляло огромное удовольствие и заменяло секс, как импотенту-садисту вырывание здоровых зубов у отказавшей ему красавицы.

Маруся много раз слезно просила его поменяться местами, но жирный Витек только презрительно косил на нее свои по-татарски узкие глазки, по-видимому, подозревая в каком-то чудовищном подвохе.