Русская красавица. Напоследок - Ирина Потанина

«Теперь мы — настоящие!» — собираюсь сказать я. Шепчу первые два слова, но он меня тут же перебивает:

— Теперь мы… — это я: пафосно, восхищенно, возвышенно.

— Чебуршаки! — это Кир, в точности копируя мою интонацию. Вот засранец!

Он прикладывает ладонь к моим губам, чтобы смеялась не слишком звонко. И без него не собиралась, но это — мелочи… Не удержавшись, слегка кусаю его за палец. А что? Вполне по-сестрински, совершенно без намеков. И кончиком языка пробегаюсь по краю ладони тоже совершенно невинно. Вздрагиваем оба, не в силах больше противиться накатившему.

— Бежим! — Кир тянет меня куда-то вниз, по невидимой тропке с крутыми поворотами.

«Мы разобьемся!» — должна бы думать я. Вместо этого ловлю себя на многозначительном: «Кажется, будет инцест»…

И он был. Раскачиваюсь в морской невесомости, и инстинктивные порывы — вверх-вниз, прижаться-отстраниться… — удивительным образом сливаются с ритмом колыхания волн. Тело, поначалу превратившееся в сплошную эрогенную зону, теперь сконцентрировалось и я не могу уже сдержать стон…

Чуть позже, распластавшись на камне у берега, наблюдая, как одевается Кир. Смешно сгорбившись, прыгает на одной ноге, целясь, совершая бросок и снова промахиваясь мимо удерживаемых на вытянутой руке семейных трусов. Интересно, отчего он не носит плавки?

Мне до невозможности грустно. Не в том даже дело, что я давно уже откинула с себя одеяло и все — и полная луна, и наверняка затаившиеся в кустах малолетние маньяки, и самые бесчувственные морские чудища из пучин — все, кроме упрямо увлеченного собственным облачением Кира, заметили мою русалочью гибкость. Не в этом вдруг обнаружившемся безразличии дело, а в моем собственном. Я поняла вдруг, что, будь на месте Кира кто угодно другой, я стонала бы также, и с такой же силой обхватывала бы ступнями скользкие бедра, и с такой же скоростью наливались бы груди, когда, вязко изогнувшись, я на миг высовывала бы их из парной воды в ночную прохладу… Весь наш роман был сделан Крымом. Наши чувства действительно были любовью, но не друг к другу — к морю, горам и кострам…

— Ты чувствуешь также? — спрашиваю я. В конце концов, наша сила в том, что мы все можем обсудить… Но у Кира нет гитары, потому диалог совершенно невозможен. Кир закуривает, задумчиво глядя в даль и молчит… Гляжу на него с какой-то мистической ясностью понимая, что это — финал. Что нужно запомнить этого мальчика, сосканировать по черточкам, чтоб навсегда сохранить в памяти, в качестве последнего экземпляра, с которым я верила в сказки…

«Жаль, что все кончилось плохо и скоро./Нас небо оплакало гласом вороньим./Домой побежали, задернули шторы,/ и там растворились в железо бетоне…» — подсказывает крутящийся в мыслях мотивчик.

— Дурочка! — внезапно говорит Кир ласково. — Дело вовсе не в обстановке. — Я так шокирована самим фактом его ответа, что совершенно не обращаю внимание на некоторую искусственность его тона. Тем более, что он даже решает аргументировать: — У тебя там полная гора мужчин кабелиного пола, а у меня полное побережье девочек. Если б все объяснялось парящими в воздухе флюидами, ты не мчалась бы именно ко мне… — пауза, показавшаяся мне мучительно долгой. Постыдная, унизительная пауза. — А я не ждал бы именно тебя с такой одержимой уверенностью, что ты придешь, и не видел бы пророческие нецензурные сны с твоим участием…

Фу-у-ух. Наконец-то, сказано. Я не домогающаяся дура, а ожидаемая возлюбленная.

Мне моментально легчает. Отбрасываю к черту все тревожные мысли. «Наверно вместе просто немного теплей!» — надрывается Чайф в голове и мне оказывается вдруг вполне достаточно этого объяснения.

Засыпаем на все еще теплых — удивительно, но они и впрямь не успевают остыть до глубокой ночи — валунах, укутавшись в колючее верблюжье одеяло, укрывшись сверху всем ворохом наших вещей — джинсы, бриджи, две рубашки, два носка… — соприкасаясь липкими от соли голыми спинами и ягодицами. Разумеется, с таким трудом покоренные Киром трусы, после нашего счастливого примирения, снова пришлось снимать…

«Хорошо, что он не носит плавки», — думаю я, уже засыпая. — «Осталась бы тогда без подушки…» — набив свои семейники скомканной футболкой и маечкой, Кир соорудил моей голове вполне удобную подушенцию…

* * *

А наутро, несмотря на имеющийся в запасе целый день, я уехала. Можно было, конечно, остаться до вечера, и валяться на пляже до «тихого часа», ожидая, когда воспитатели-вожатые освободятся. Или сидеть на лавочке с книжкой возле детской площадки и ворошить Киру волосы, всякий раз, когда пробегая мимо по очередному делу он будет присаживаться возле нее на корточки и по-щенячьи заглядывая в глаза интересоваться: «Тебе же не скучно?»

Можно было остаться, но я была уже одержима другими картинами. У Кира через три дня намечались выходные. Разговоры о том, как удивительно мало времени занимает дорога между нашими пунктами жительства я вела еще со вчерашнего вечера. Отчаянные: «Мне без тебя невыносимо!» — мы отшептали друг другу еще вчера. Пару раз при утреннем прощании я ненароком напомнила, что ежедневно в 18–00 бываю в Лениной таверне… Что еще я должна была сделать?

В общем, вернувшись на Ай-Петри, я принялась считать дни и ждать. Кир сокрушался недавно, что так ни разу и не поднимался на гору в вагончике подъемника, я намекала, мол «все впереди» и потому уверена была, что он приедет именно на канатке. Я сидела за своим любимым столиком у Морской Котихи и неотрывно пялилась в окно. Кир все не ехал. Возможно, выходные переносились…

В пасмурные дни (их было пять за мою неделю ожиданий) я выходила к станции и ждала прямо возле подъемника, заглядывая в каждое вновь прибывшее лицо и недоумевая. «Я смотрел в эти лица и не мог им простить,/ того, что у них нет тебя, а они могу жить»…»

Артур захлопнул тетрадь. В отправленном Артурур электронном письме Сонечки все это повторялось дословно. В том, что обращенные позже к нему слова оказались придуманными для другого было что-то неописуемо кощунственное. Возможно, даже подсознательно, София хотела убедить себя, будто нуждается в Артуре, и приводила в качестве аргумента описание своей тоски по другому человеку. Это оказалось чертовски больно. «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс./Он наигрывает вальс/ то ласково, то страстно./ Что касается меня, то я опять гляжу на вас,/а вы глядите на него, а он глядит в пространство» — вспомнилась какая-то из давно позабытых бардовских песенок.

Артур мрачно усмехнулся. Проникаясь Сонечкиными мыслями, он, похоже, впитывал и ее привычки. Вот, например, неосознанно озвучивал происходящее подходящими по настроению песнями.

«Скоро начну приставать к попутным машинам с попрошайничеством — «подвезите, если можете!», стану на век влюбляться в любых мало-мальски интересных людей — «ах, они такие замечательные!», и все свои мысли стану доводить до истерики, бросая все и уезжая всякий раз, когда наблюдается хоть малейший дискомфорт», — подумал он с отвращением к самому себе и снова раскрыл Сонечкины записи.

«Не выдержала. Поправ все правила, снова поехала к нему сама. Прекрасно понимала, что зря, но оправдывала себя нелепым: «А вдруг с ним случилось что-то плохое?»