Принц инкогнито - Антон Понизовский

Из этой неразберихи и каши, из этого ада, из этого сумасшедшего дома был выход, такой простой и естественный, но дым и смрад нарочно меня запутывают, отвлекают, пытаются опередить… Послушай! Если мы не набивка, не безымянный служебный материал, какими бы ни были — некрасивыми, слабыми, умными, глупыми, — но мы были рядом, мы отражались друг в друге… Я почти понял, я близко! — но всё никак не могу уцепиться, продвинуть застрявший зубчатый рычажок, он срывается, шестерёнка прокручивается вхолостую, и за день раскопок нам не удаётся спасти ни одного человека.

Уже в потёмках мы выбираемся из глубины города, держа курс на тусклое зарево: у набережной догорает гостиница «Тринакрия». Чем гуще смеркается, тем нам труднее идти. Всё время приходится то карабкаться по скользким глыбам, то с предосторожностями спускаться, сползать: кажется, мы не продвигаемся ни на шаг.

В ночи копошатся тени: за эти дни в городе появилось множество крыс и бродячих собак. Руины смердят, несмотря на усиливающийся дождь. Мы огибаем завалы, сбиваемся с курса, пытаемся срезать дорогу — и наконец понимаем, что заблудились. Кое-где темноту простреливают лучи корабельных прожекторов, но по контрасту с этим пронзительным светом окружающий мрак лишь чернее.

Мне чудится, что после того, как я попробовал опереться о леер и рухнул, меня не спасли: я ушибся о воду, я оглушён, я тону, опускаюсь во мглу, в бесплотное, бледное небытие…

Мы с тобой понимаем, что, по существу, коронация — действие символическое. Шаг туда, шаг сюда, пара-тройка условных движений — сесть, встать, склонить голову, поднять голову. Присяга: короткая формула, минимум слов.

За кадром — предшествующие поколения, десятилетия и века, подъём и падение государств и империй, битвы и перемирия, ярость и ликование, толпы и факелы на площадях, и всё это лишь для того, чтобы я сейчас произнёс пять-шесть слов… и чтобы всё навсегда изменилось.

…Но что это за слова? Кому я присягаю? или чему?

Не имею понятия.

Наволочка развалилась. На обугленной ткани — неизвестно как уцелевший клочок белых перьев. На чёрном фоне пёрышки выглядят особенно беззащитными. Они шевелятся на сквозняке.

Огонь уже не шуршит, а стучит. Запах — плотский, а этот стук — совершенно безжизненный, механический, точно со щёлканьем быстро переворачиваются пластиковые отрывные страницы.

Стук нарочно меня не пускает, мешает мне думать… «Молчи!» — Бросаю в него зажигалку. Взлетают искры.

Стук на мгновение затихает — как бы от удивления. Зажигалка лежит среди спёкшихся перьев.

Вот так всегда: самое важное оставляем на последний момент. Почему? Почему мы не верим, и ходим по кругу, мешаем друг другу и подминаем друг друга, и топчемся, — а всё так скоротечно, так мимолётны зубчики этих коронок, эти трепещущие язычки, спешащие высказать, выписать наши истинные имена на огненном, на небесном, на подлинном языке…

Помоги же мне! я почти понял. Осталось найти всего несколько слов. Ночь светлеет. Произнести пять-шесть слов — и всё разом изменится. Стук становится громче. Пусть мне останется шесть секунд, пять секунд — я успею.

Итак.

Если все, бывшие рядом со мной… Нет, иначе: если каждый, каждый из тех, кто был рядом со мной… Если каждому принадлежала собственная корона, то, значит, все… то есть каждый из нас…

Сначала неслышным обратным эхом, потом отчётливей — марш гренадеров. Флаги — багровые, золотые — качаются в праздничной темноте. Темнота расширяется.

Первым ко мне подходит — печатным военным шагом — полковник де Сильва. Парадный мундир как влитой. Взгляд полковника твёрд и ясен, на висках ранняя седина. Одним упругим движением он опускается передо мной на колено: широкий плащ с пнистым крестом вздувается и опадает.

Не глядя, протягиваю руку церемониймейстеру: через ладонь скользит прохладная ткань и ложится увесистая подковка с выступами-копытцами.

— Еh bien, mon coronel[2]. — Все застыли. — Cumpliendo perfectamente con vuestra profesión, vos conllevasteis mis penas y pasasteis sufrimientos e injurias. Y ahora, cuando todas las calamidades tuvieron este feliz fin, querría, y esa es mi voluntad, que tuvierais gratificallas, servillas y recompensallas como vos mereceis, señor mío, querría daros a vos y a los herederos de vuestro famoso título y de las armas entera posesion de Lucca, Genova, Murcia, Albarracín, Atlantida y Tegucigalpa por todos los venideros siglos[3].

– ¡Oh señor mío![4] — де Сильва склоняет голову: я надеваю ему на шею муаровую тёмно-красную ленту с орденом Золотого руна.

Флюгельгорны. Фанфары. В струях горячего воздуха плывут и поворачиваются полотнища. Темнота усеивается мигающими язычками: все мои одноклассники и соседи; медички из общежития; вор; атлет с большими плечами; все, кто мучил меня в бассейне и во дворе; тётя Эля с Виталиком; трое, сидевшие на трубе теплотрассы, — все, все, невидимые в темноте, поднимают тысячи зажигалок.

– ¡Estoy a vuestra disposicion… hasta cuando se me acabe el curso de la vida![5] — едва справляясь с волнением, выговаривает полковник.

— Sus famosas fazañas seran esculpidas en marmoles para quedar ejemplo de sus virtudes a los venideros hombres[6].

Де Сильва целует мне руку, делает низкий-пренизкий, ниже, чем требуется по этикету, поклон — отступает; ко мне уже двинулся мой любимец де Вилья… его придержали, напомнили, чтобы он привёл свою внешность в порядок.

Хлопнувши себя по лбу («¡Gañán, faquín!»[7]) — неузнаваемый Виля как шарф разматывает морщинистое накладное жабо и, отбросив его, обнажает гладкую загорелую шею. Звеня шпорами, подбегает, проворно встаёт на колено.

— Duqe Villa, en estas prisiones vos pasasteis a mi lado malos días y peores noches. Hambriento y sediento, miserable, roto y piojoso vos disteis medio a todas aquellas dificultades, pospusisteis todo inconveniente y salisteis vencedor de todo trance. En agradecimiento de vuestra valentía y valor, vuestras astucias y cortesía, pero especialmente por vuestra firmeza, paciencia y fidelidad, os hago señor y legítimo posesor de Galicia, la soleada California y el Mar de los Sargazos[8].