Взгляд сквозь пальцы - Елена Арифуллина

Разреветься я себе не позволила. Катька сразу заметит и прицепится с вопросами.

В кладовке лежала клеенка в унылую буро-желтую клетку. Когда мы въезжали в эту квартиру, ею был накрыт кухонный стол. Тогда я немедленно убрала ее с глаз долой, а сейчас решила позаимствовать. Уж очень подходила ее расцветка к моим целям. Спохватятся хозяева – куплю другую. Или некому будет покупать.

Лопатка так и лежала в пакете с прошлого раза. Полный набор для посещения кладбища.

– Катерина! Я пошла. Ты помнишь, что со двора не выходить?

– Ну, ма-а-ам! Помню, конечно. А можно к Арминке пойти играть?

– Можно, но ненадолго. Ключ на месте? А мобильник? Домой не позже пяти, я к этому времени вернусь. Все, я бегу. Если пойдешь к Арминэ, то Макса заведи домой. Поесть я ему положила.

По дороге я купила самый большой мешок собачьего корма, который смогла унести, и упаковала в непроницаемо-черный пакет.

Авось не помру с голоду, хотя бы в первое время… Это что – судьба у меня такая: даже будучи частично лисой-оборотнем, изображать из себя навьюченного верблюда?

С этими мыслями я влезла в автобус и отправилась на кладбище – сквозь сияющий осенний день и суету курортников в бархатный сезон, наедине с мыслями, от которых сейчас не убежать в работу, хозяйство или сон. «По семи душам» говорили потомки каторжников – дома, в нашем ссыльном краю. Мало осталось тех, кто знает это присловье, но в моем детстве оно звучало.

– Баб, а что это значит – «по семи душам»?

– А ты откуда это взяла?

– Вадьку-Чибиса бабка с первого этажа обзывала, когда он ей мячом в окно запулил. Но он нечаянно, они в футбол играли!

– Вот дура старая, разве можно так ребенка обзывать. Давно, еще при царе, так убийц называли. «По семи душам» – значит, семерых убил – тьфу, не при нас будь сказано – и пошел на каторгу навечно.

– А «каторга» – это что такое?

– Отстань, Олька, посмотри в словаре. И хватит болтать, давай уроки делай.

«По семи душам» – законченный злодей. А я пока только «по пяти». Пусть Гургена и таксиста убил оборотень, но тех троих я застрелила, будучи человеком. И ни разу об этом не пожалела. Где бы я сейчас была, если бы это не удалось? И что стало бы с девчонками? Если придется еще раз пройти по серебристой тропе сновидений, не встретят ли меня за третьим поворотом вместо Полины те трое, которых я так и не увидела в человеческом облике, – и чем закончится эта встреча?

Нет ответа и не может быть.

У кораблика еще две мачты. И пока ничего не сделано, чтобы вернуть деньги дочерям Татьяны-моряны, – значит, моих детей подстерегает смерть от воды. И от Генки ни слуху ни духу. И на все про все остается две недели, а потом…

– Женщина! Конечная, приехали.

Я в два приема выгрузилась из автобуса и потащилась к своей пещерке. Как ни странно, нашла ее неожиданно быстро. Отвела в стороны плети плюща, подстелила под колени клеенку и принялась долбить спекшуюся глинистую землю.

Солнце стояло высоко, но жарко не было. Сентябрь все-таки, осень, даже на море. Легкий ветер шуршал в бурьяне, постукивал стеблями, облепленными высохшими раковинами улиток. Из пещерки тянуло холодом и сыростью.

Я врылась уже довольно глубоко, и копать становилось неудобно. Чтобы прикинуть объем работы, запихала в пещерку мешок с кормом – и убедилась, что придется рыть еще, забирая вправо. Иначе рядом с пакетом здесь поместится только тощая кошка. Вытащила мешок и вновь принялась копать. Здесь не было корней – чахлый кустарник цеплялся за выветренный склон не так глубоко. Но земля была каменно-твердой, пальцы срывались с черенка, и я, чертыхаясь, перехватывала его плотнее.

И тут лопатка провалилась в пустоту – так, что я потеряла равновесие и едва не упала. Справа в своде пещерки темнела пробитая лопаткой дыра, из нее тянуло затхлой сыростью и прелью. Я достала из сумки фонарик, посветила вниз и ничего толком не увидела. Осторожно орудуя лопаткой, расширила дыру и посветила еще. Небольшая яма, наискось перекрытая куском каменной плиты, а в ней лежит что-то прямоугольное, темное. Поддела лопаткой, потом ощупала темный предмет, оказавшийся неприятно осклизлым, и с трудом вытянула находку на свет.

Это оказался кожаный врачебный саквояж с позеленевшими оковками на углах. Точно такой стоял на покрытом бархатной скатертью столике в фотоателье почти сто лет тому назад. А рядом в кресле сидел мой молодой прадед. Фотографию он подарил невесте, написав на обороте мелким четким почерком: «Consortium omnis vitae»[4]. Слово он сдержал, но времени им было отпущено до обидного мало.

Клапан вместе с позеленевшим замочком просто отвалился. Я открыла саквояж – в нем лежали свертки из темных полуистлевших тряпок. Преодолевая брезгливость, развернула верхний сверток, и под солнцем блеснуло потемневшее, покрытое патиной серебро – столовые ложки, щипчики для сахара, что-то еще… Во втором отделении саквояжа оказалась банка – довольно большая тяжелая банка, покрытая слоем воска или стеарина и изъеденная ржавчиной там, где этот слой отвалился. На банке выпуклая монограмма «ЖБ».

Я быстро закрыла саквояж, сунула его в пакет и огляделась. Нигде никого, ветер по-прежнему шелестит бурьяном. Но казалось, что отовсюду смотрит кто-то незримый, отслеживая каждое мое движение.

Надо уносить ноги, да побыстрее. На кладбищах ошивается специфический народ. Только за эти ложки меня не задумаются прибить, а в саквояже лежит что-то еще… Знаем, читали, что прятали когда-то в банках из-под какао и печенья от поставщика двора Его Императорского Величества Жоржа Бормана. Прикопают здесь, углубив мою пещерку, – и никто не найдет до Страшного суда, кого бы на нем ни судили. Но другого времени обустроить лежку может и не быть. Значит, надо быстро заканчивать дело и уходить. Что бы ни было в саквояже, я рассмотрю это дома. А сейчас – копать.

Руки тряслись, сердце колотилось где-то в горле, но я продолжала рыть. В конце концов запихала мешок с кормом в пещерку, где был спрятан саквояж, сгребла выкопанную землю на клеенку, оттащила в сторону и разбросала по бурьяну. Потом прикрыла вход в логово клеенкой и одеялом, ими же застелила часть пола. Закрыла снаружи вход куском фанеры, подобранным по дороге, и опустила на место побеги плюща. Забросила лопатку в пакет, где уже лежал саквояж, – раздался глухой стук – и отошла на пару шагов назад, посмотреть на свое творение. Вроде ничего не заметно. Если не знаешь, что искать, то найти будет сложно.

Я протерла руки и лицо влажными салфетками, подхватила пакет и пошла к выходу, молясь кому-то про себя, чтобы никого не встретить.

Мне повезло, никто не попался навстречу до самой остановки. Уже сидя в автобусе, я постоянно ловила себя на том, что хочется оглянуться. Страх не отпускал, заставляя подозревать все и всех, не давал дышать, сжимал грудь ледяной лапой. Несколько бабулек в платочках тараторили между собой на заднем сиденье, водитель на всю катушку врубил «Радио Шансон», и кто-то надрывно жаловался на курву-судьбу… Все это скользило мимо, словно меня отгораживала стеклянная стена. Я не могла думать ни о чем, кроме своей находки, – и отлично понимала, что думать нечего, нужно закрыться в спальне и посмотреть.