Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским - Глеб Олегович Павловский

был именно в этом – готовить трансфер президентской власти за порог 2000 года. Государство Ельцина после Ельцина было образом будущего, и оно задавало отсчет.

Были ли у нас идеи на дальнейшие времена? Для ФЭП горизонт планирования обрывался выборами 1999–2000 года, которые создадут новый государственный порядок.

Все в текущей политике было допингом или химиотерапией, позволяющими старой больной власти дожить до метаморфозы 2000 года. Только та будущая власть-преемница и явится окончательной властью. Властью, завершающей незадавшуюся русскую историю ХХ века, подводя черту под цепью катастроф. И я воодушевлялся этой утопией, не веря, что она подомнет Конституцию и отменит политическую деятельность.

И. К.: Конец перехода в каком-то смысле.

Г. П.: Да, но что будет, когда все догадаются, что Ельцин уходит? В 1996 году кампанию провели на страхе перед его уходом, а тут он действительно уходил! Сценарий, при котором Ельцин останется президентом на третий срок, никогда нами не рассматривался.

Что это будет за власть? Контракт с нацией, который предстоит разработать? Власть, заново учреждающая государство? Как она сбалансирует русскую тему с советской, тему демократии с темой реванша? Путина еще нет, но во мне путинизм наступал. Идею «вертикали власти» с 1997 года я твердо веду по всем запискам в числе главных целей. Чубайсу я написал записку о необходимости создать российский аналог ЦРУ. Однажды Саша Ослон принес записку, где разбил население страны по отношению к Кремлю на две группы – «Наши» и «Не-наши». Юмашев, уже ставший руководителем Кремля, сказал: «Уничтожь это и никому не показывай» – и Ослон заменил их на класс «Да» и класс «Нет». Но, конечно, мы ставили задачу нарастить нашу группу «Да». Закрепляя в сознании масс и элит привычку к доминированию Центра, сдвинуть область консенсуса в более выгодное нам поле.

И. К.: А внешняя политика была частью этой повестки дня?

Г. П.: Тогда еще в малой степени. Международные дела долго были периферийной частью повестки власти. В 1990-е внешняя политика ушла даже из газет, а для Кремля она состояла в выклянчивании внешних займов для выплаты пенсий. И еще в поездках Ельцина на саммиты – комедия «равноправного партнерства» с США, которую президент Клинтон поддерживал. Примаковскую версию умеренного западничества считали оптимальной, до войны НАТО с Югославией в этом царил консенсус. После вывода ядерных сил с территории Украины в 1997 году Ельцин подписал с Кучмой всеобъемлющий договор, сняв тему Крыма.

В 1992 году при разговоре с министром иностранных дел Козыревым меня резануло его сравнение: «Вот есть же образцовые демократические страны – Сингапур, Южная Корея и другие». Российская либеральная утопия 1990-х была не европейской, а азиатской авторитарно-рыночной утопией. В ней угадываются черты китайских «свободных зон», режимов Сингапура и Южной Кореи. Редкий московский демократ 1996 года не признал бы Ли Куан Ю «образцовым демократом»! Зато кремлевская идея мировой власти, напротив, была калькой с американской. Вопреки риторике «многополярности», ее питали картины униполярного мира. Не забывай, что мировой политике Кремль обучался у американцев. Не «ялтинский» биполярный мир, а монополярный мир 1990–2000-х годов лежит в основе кремлевского мышления. Мюнхенская речь Путина 2007 года станет претензией не на одно из мест за столом, а на весь стол.

И. К.: А была ли большая коррупция?

Г. П.: Была, но вдали от нас. Деньги тогда были у правительства – бюджет, внешние долги и спекуляция ими, тарифы, зачеты по бартеру. Здесь варились астрономические личные состояния, но те шли через «семибанкирщину», а никак не через политическое планирование в Кремле. На счастье, мы не имели отношения к перераспределению финансов.

Я испытывал духоту в черномырдинском Белом доме, где бывал по делам молодых реформаторов. На совещаниях в правительстве царил другой сорт людей, от которых в Кремле я был избавлен. Кишели лоббисты. Велись речи о людях-кошельках «Газпрома», «Транснефти», РАО ЕЭС. В коридорах толковали о бюджетных откатах, но не о государстве. У всех чиновников в Кремле были бизнесы, все имели на Западе квартиры, счета, покупали и продавали ценные бумаги. Уход с высокой политической должности всегда конвертировался в «хлебное место» – Сбербанк, «Транснефть», РАО ЕЭС; все это обсуждалось открыто. Я предпочитал не вникать в степень коррумпированности высшего круга, зная, как тот высок. К этому я относился, как к дефекации власти, неизбежной при обмене веществ. «Коррупция Семьи» для меня была просто черным мифом о Ельцине, вражеской пропагандой. Глядя на Ельцина, я видел, что предложить ему взятку нельзя. Оппозиция искала кредитные карточки президента, а тот не знал, каким концом их засовывать в банкомат.

Меня интересовала только будущая государственная власть. И очень устраивало, что Кремль оплачивает постройку ее колоссальной медиамашины. За большими деньгами проще всего было идти на поклон к региональным боссам.

И. К.: А скажи, регионы хотели работать с ФЭПом?

Г. П.: Да, и наперебой, но мной почти всегда отклонялись. Консалтинговые фирмы, работая с регионами через правительство, имели несчетные легкие деньги. «Партия власти» вела выборы губернаторов по спискам, PR-подрядчики правительства получали десятки регионов сразу, денег на выборы тогда не считали. Я просто не хотел туда лезть. И вот еще что: губернаторы, которые стучались в ФЭП, почему-то все хотели в президенты России. А это грозило конфликтом интересов. Власть привлекала как шанс нового государства – власть как бизнес меня не интересовала совсем. У меня была цель, я не желал отвлекаться.

И. К.: Насколько важны для вас были деньги?

Г. П.: О да, конечно важны! Но лишь как строительный материал для проектов Фонда. Меня тревожило, успеем ли мы построить сильную власть средствами слабой власти. Медиамашина отлаживалась, Фонд вырос. В 1998 году ФЭП занимал несколько этажей в гигантском здании-монстре на Зубовском бульваре, где при СССР было АПН, а ныне – агентство путинской пропаганды «Россия сегодня».

В ту предбоевую зиму 1998–1999-го я много экспериментировал с рискованными техниками. Например, мы разрабатывали «окна возможности влияния» и «окна проникновения власти», сочетая анонсные базы данных с прогнозными рядами и построением графов. На манер азимовских MNC (Minimum Necessary Change) – «минимально необходимых воздействий», а попросту – штабных разработок операций Кремля над ближайшим будущим. Это позволяло угадывать и опережать врага. А также создавать «прокси» – мнимых акторов, приписывая тем свою собственную активность. К счастью, все ограничилось пробами в реале. Мы не сумели построить универсальную математическую модель, работоспособную при операциях с временны́ми Big Data. Сегодня я думаю об этом не без удовольствия – наши фэповские квесты в стиле The End of Eternity Айзека Азимова были безответственны, и нетрудно представить, как воспользовалась бы ими команда власти.

Интернет-департамент ФЭП вообще рос особенно бурно. Здесь царили ум, наглецы и анархия Марины Литвинович с покойным Антоном Носиком.

И. К.: Да, как ты говорил – всегда должна быть другая жизнь, другая среда, которая не имеет ничего общего с первой…

Г. П.: