Собрание сочинений в десяти томах. Том 8 - Юзеф Игнаций Крашевский

были недостаточны для такой победы, которой желала и ждала королева.

О первых стычках ей не было сообщено, а после них так быстро состоялось соглашение с ханом, что королева одновременно получила уведомление о готовящихся трактатах и о битвах, которые, даже расписанные самыми яркими красками, скорее будили тревогу, чем приносили утешение.

Письмо, извещавшее о том, что Оссолинскому удалось оторвать хана от казаков, королева встретила возгласом торжества.

«Un coup de maitre!» — воскликнула она, обращаясь к ксендзу Флери.

Беспокойно, нетерпеливо ожидала она дальнейших переговоров, но известие о них запоздало, а когда наконец пришло, с пышными похвалами делу канцлера, Мария Людвика нахмурилась.

Изложенные вкратце условия давали ей возможность оценить этот трактат, который с виду был победой, а в действительности позором. Она плакала потихоньку; но перед людьми оставалось только хвалить договоры, чтобы люди не заметили, как они постыдны.

Решено было хвалить канцлера и короля, но в душе Мария Людвика скорбела о таком обороте дела, который возвращал королю его старую репутацию: человека бесхарактерного и слабого.

В замке постарались, чтобы та ночь, когда Ян Казимир сказал, что в нем жив еще рыцарский дух, выступила с особенным блеском в описаниях и листках.

Король еще не дошел до Львова, когда в Варшаве появились пасквили на Оссолинского. Во дворец доставили пародию на трактат, ходившую по рукам во Львове. Приказано было уничтожить ее.

Из Варшавы пришло к королю письмо с советом одеться по-польски. Стараниями Марии Людвики канцлеру и королю был подготовлен блестящий прием, причем заранее превозносились их заслуги; но против этого верхнего течения, шло еще более сильное снизу, прославлявшее збаражских мучеников и высмеивавшее зборовских политиков.

Королева вскоре убедилась, что благоразумнее было не превозносить чрезмерно заслуги, чтоб не вызывать усиленного зубоскальства.

Из писем мужа она видела, что, успокоившись на достигнутых результатах, он довольно равнодушно смотрел на лавры и триумфы. Соскучился уже по спокойной жизни, охоте и карликам, — кто знает? Может быть, и по королеве и хорошеньким паннам, которые его всегда живо интересовали.

Яну Казимиру понадобилось зачем-то послать в Варшаву Стржембоша, который с великой радостью поехал в столицу. Он вез письмо к королеве, но решил во что бы то ни стало пробраться к хорошенькой Бианке.

Стржембош не был доволен ни собою, ни королем, ни походом. Он молчал и заступался за короля, но в душе огорчался, так как совершенно иначе представлял себе войну. Надеялся добыть в ней славу и повышение, из придворного превратиться в рыцаря, но это не сбылось.

Тщетно он добивался, напрашивался, предлагал свои услуги, ему не давали военных поручений, так что он и пороху мало понюхал, и у короля приобрел только репутацию исправного слуги. В Варшаву он возвращался таким же, каким уехал из нее.

Эти печальные мысли, однако, рассеялись и разлетелись, когда, подъехав к городу, увидел он замок с башнями, черные стены костела Святого Яна, милую Вислу и дохнул тем воздухом, которого ему давно недоставало.

Сойдя с коня на дворе и не успев еще оглядеться, Стржембош получил от панны Ланжерон, увидевшей и узнавшей его из окна, приказ немедленно, в чем был, явиться к королеве. Пришлось повиноваться.

Королева уже ожидала его и, взяв письмо, подошла к окну, чтобы прочесть.

Стржембош видел издали, как хмурились ее брови, стискивались губы, дрожали руки, когда она переворачивала листки, исписанные разгонистым почерком короля. Потом она скомкала письмо и подошла к посланцу.

Дызма очень плохо говорил по-французски и после нескольких слов был милостиво отпущен. Едва он вышел за порог, придворные обступили его и, не дав вздохнуть, отвели в комнату, где он хотел переодеться и отдохнуть.

Но это оказалось невозможным. Пришли знакомые, товарищи, побужденные собственным любопытством и посланные королевой, насели на него так, что об отдыхе и думать было нечего. Накормили его и напоили, но зато засыпали вопросами.

Дызма хвалил короля и превозносил товарищей, не упоминая о себе, но чувствовал по задаваемым ему вопросам и догадывался по двусмысленным усмешкам, что и тут, в замке, уж не слишком верили в великие дела и великие победы.

Должен был повторять то, чем уже прожужжали всем уши партизаны и защитники канцлера и короля (и что позднее повторил сам Оссолинский), — а именно, что победа над Зборовым была гораздо важнее и значительнее славной Хотинской победы при Сигизмунде III. Все расхохотались ему в глаза. Он покраснел и замолчал.

Хотели поднять молодецкую стычку под Зборовым на такую высоту, на которой она не могла удержаться, и этим только достигали ее умаления.

Петухи уже пели, когда Дызма наконец повалился на постель, и заснул так крепко, что проснулся только около полудня на другой день.

Решительно ему не везло, он проспал удобнейший час, когда мог увидеть свою милую на пути в костел или из костела. Теперь приходилось искать другого способа пробраться в дом Бертони.

Принарядившись, он отправился уже под вечер в Старый Город. Ему казалось, что он смело может воспользоваться королевским именем, так как Ян Казимир очень милостиво относился к любовным делишкам своих придворных, и, выдрав за уши, прощал виновного.

Он смело вошел в дом, в окнах которого тщетно высматривал знакомое хорошенькое личико. Бертони запретила ему показываться ей на глаза, но Стржембош шел с вымышленным приветом от короля, и рассчитывал, что она его не выгонит.

Без церемоний войдя в переднюю, он хотел уже пройти гостиную, как вдруг дверь отворилась и старуха итальянка, как всегда раскрашенная и разубранная драгоценностями, приветствовала его криком.

— Я приехал из лагеря, — сказал Стржембош, не давая ей молвить слова. — Его милость король приказал мне передать поклон вам и панне Бианке. И — хоть вы запретили мне показываться здесь, но приказ короля должен быть исполнен.

Бертони остановилась с разинутым ртом. Она очень хорошо видела, что Дызма лжет, но любопытство мучило ее. Рада была бы узнать что-нибудь, но ненавидела Стржембоша, и стояла в нерешительности, что делать…

Впустить его и дать увидеть Бианку не хотела ни за что на свете.

Дызма между тем приближался к ней, как будто хотел пройти в комнаты. Она загородила дверь.

— Гостеприимный прием, нечего сказать, — упрекнул Стржембош, — принимать королевского посла в передней и не давать ему переступить через порог.

Итальянка рассердилась.

— Что же привез мне от короля? — спросила она.

— Привет и обещание привезти гостинец, когда вернется в Варшаву, — сказал Дызма.

Бертони покачала головой.

— Ну, теперь поручение исполнено, — отвечала она. — Ступай, сударь, откуда пришел, кланяйся королю, и будь здоров.

Стржембош стоял, не шевелясь. За спиной старухи, в полуоткрытых дверях,