Человек и наука: из записей археолога - Александр Александрович Формозов

росписей в Шишкине шел спор. Пожалуй, Формозов был прав, возражая против даты изображения быка, но не прав, отвергая палеолитический возраст двух фигур лошадей». Но соглашаться со мной нельзя ни в одном пункте.

Мазин объявил палеолитическим изображение очень странного существа с одной писаницы в Верхнем Приамурье. Раз таких зверей нынче нет, значит, это вымершее животное эпохи палеолита. Я указал на совершенно тождественную фигуру в бронзовом шаманском литье. Это не реальный зверь, а мифический персонаж. Молодин поучает меня. Сопоставление некорректно: бронза из Западной Сибири, а писаница — из Восточной. То ли дело сопоставления алтайского искусства с португальским. Вот это корректно!

Окладниковская манера спора усвоена полностью. Рот Кубареву заткнут. Мои слова можно переиначивать как угодно.

Чтобы угодить академику, редактор московского журнала «Российская археология» В. И. Гуляев заказал рецензию на его книгу маме и дочке Дэвлет. Они в восторге от блестящих открытий. Мне этот текст предварительно не показали, хотя я входил в редсовет журнала[163].

Итак, все мои призывы к научному обсуждению сложных материалов были впустую. Коллеги просто не готовы к профессиональному спору, не понимают, что это такое. По выражению Щедрина, из всех наук петровского времени, наши Митрофанушки усвоили только одну — табель о рангах.

ВЫВОДЫ ДЛЯ СЕБЯ

В предшествующих очерках я говорил об обстоятельствах, неблагоприятно сказывающихся на работе людей, посвятивших себя науке. Естественно возникает цепь вопросов: что же делать? к чему призывает автор? где истоки тревожащих его явлений?

Ответить на эти вопросы нелегко, поскольку оснований для беспокойства не одно, а несколько. Мы постоянно сталкиваемся со сложным взаимодействием многих разнохарактерных сил. Иногда на первый план выступают черты поведения, свойственные человеку во все времена, — и в прошлом, и в настоящем, и, вероятно, в будущем. В иных случаях творчество страдает от ситуаций, типичных именно для переживаемого нами отрезка истории. Непроходимой грани между этими факторами нет: определенные человеческие качества в одну эпоху стараются сдерживать, а в другую — даже поощряют.

Из того, что в период моей активной деятельности в науке меня угнетало, травмировало и возмущало, немалая доля приходилась на несоответствие представлений о задачах ученого, привитых мне родителями под влиянием традиции XIX века («сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ»), с жизненными установками подавляющего большинства моих коллег.

В XX веке наука оказалась делом доходным, престижным, и в нее хлынули толпы, думающие отнюдь не о чистом знании и вовсе не о служении народу, а прежде всего о своем брюхе и своем кармане. Норберт Винер писал: «почти во все предыдущие эпохи в науку шли только те, кого не пугали суровость труда и скудость результатов... А со времени войны... авантюристы, становившиеся раньше биржевыми маклерами или светочами страхового бизнеса, буквально наводнили науку»[164].

Распространение культуры вширь, приобщение к ней слоев, столетиями лишенных права на образование, помимо хороших, имело и дурные стороны. Уровень культуры в целом не возрос, а понизился. К этому добавился и ряд других обстоятельств. Лозунги разночинцев-просветителей год от году утрачивали убедительность. Русский народ вместо сердечного спасибо сказал интеллигенции нечто диаметрально противоположное. Еще существеннее, пожалуй, зародившиеся у самих «сеятелей» сомнения: а где же действительно «разумное» и безусловно «вечное»? Вот ведь, на первый взгляд, что может быть разумнее идеи поставить природу на службу человеку, а в итоге природа загублена, людям же от этого живется не лучше, а хуже.

Стремительно возрастающий объем фактов, информационный взрыв, постоянно увеличивающаяся сложность исследований чем дальше, тем больше, требуют от специалистов не только знаний и мыслей, но и организаторских способностей. Удивительно ли, что кабинетных ученых-одиночек всюду теснят дельцы, предприниматели.

Все это явления объективные, и наивны были бы призывы вернуться назад — к дворянскому дилетантизму начала XIX века или даже к разночинческому просветительству второй половины того же столетия. Безнадежно противостоять ходу событий, пытаясь закрыть двери университетов и институтов перед дельцами и авантюристами. Альберт Эйнштейн признавал: «храм науки — строение многосложное. Различны пребывающие в нем люди и приведшие их туда духовные силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение самолюбия. Можно найти в храме и других; они принесли сюда в жертву продукты своего мозга только в утилитарных целях. Если бы посланный Богом ангел пришел и изгнал из храма всех людей, принадлежащих к этим двум категориям, то храм бы катастрофически опустел»[165].

Но, приняв сложившуюся ситуацию за печальную неизбежность, мы вправе выбрать для себя разные пути. Наиболее распространенный — всячески приспосабливаться к существующей обстановке, извлекая из нее максимальные выгоды для себя. Кое-кто рискует, не смотря ни на что, вести свою независимую линию, сулящую больше неприятностей, чем успехов. Я шел вторым путем. Попробую же коротко сформулировать здесь свои установки, чуждые большинству моих сверстников и в известной степени продолжавшие традиции XIX столетия:

Наука (часть культуры) воспринимается как высшая ценность. Задачей ее работников признается бескорыстное служение ей, а не сиюминутным условиям, не личному успеху. Постыдно видеть в науке лишь средство к обогащению, славе и т. п. Желанная цель — внести хоть малую лепту в сокровищницу русской культуры.

Надо стремиться не к видимости окончательного решения проблем мирового масштаба, к шумихе вокруг мнимых достижений такого рода, а к медленному, но верному продвижению вперед в осмыслении определенных сюжетов, к постановке вопросов, а не к поспешному закрытию их. Я согласен с Клодом Леви-Строссом: ученый — не тот, кто дает ответы, а тот, кто умеет правильно ставить вопросы.

Отказ от скороспелого решения глобальных проблем не тождествен поощрению крохоборческой фактографии, сейчас весьма модной. Можно заниматься и микроскопической темой, но всегда помня о ее месте в общей системе. Нужен широкий контекст.

Свойственная многим погоня за количеством материала, экстенсивное растекание по поверхности, жажда захватить новые районы, направления, посты — ложная тенденция. Надо идти вглубь в пределах строго отобранных тем, задач и материалов.

Сталкиваясь с разными сложностями, противоречиями, неувязками в исследуемом круге источников, незачем замазывать эти трудности, скрывать их от читателей. Напротив, лучше выделить все это, чтобы другие сосредоточили свое внимание на аспектах, оставшихся неясными для тебя. Не бойтесь говорить: «не знаю».

Большинство из нас бежит от этих слов, как от огня, и предпочитает ответить что угодно, лишь бы не расписаться в собственном неведении. И в самом деле — даже сомнительный ответ иногда помогает в работе как временная гипотеза, но