Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Но мы живем в современном обществе.

– Придумаем маски, сочетающие в себе первобытность и современность.

– Это мне нравится.

– Видите, как легко осчастливить итальянца? – Пикассо улыбается окружающим.

– Дорогой Пабло, все новое будет рождаться именно в Италии.

– Да, мне об этом говорили. Вы любите механизмы и фабрики, а мы, испанцы, – крестьяне и скотоводы с привычкой убивать быков. Нас очаровывает конфликт природы и культуры.

Ораторский дар Пикассо, как и его ирония и сарказм, Джино не по плечу. Равновесие дискуссии нарушено и тем, что аудитория ловит каждое слово испанца. Я осмеливаюсь высказаться:

– Над природой и культурой всегда берет верх божественное.

Все оборачиваются ко мне, лица Пикассо и его друзей выражают одинаковую мысль: кто это такой?

– Мифы – это отображение божественности. Чем дальше мы заглянем в прошлое, тем большее количество богов увидим; достаточно вспомнить Египет.

Всеобщее молчание.

– Как известно, самая древняя религия – анимизм. Вера в то, что душа есть у всех объектов – у человека, животных, предметов… особенно у таких символических, как рисунки, картины и скульптуры.

Снова тишина; наконец, Пикассо спрашивает:

– Как тебя зовут?

– Амедео Модильяни.

– Ты верующий?

– Я не знаю.

– Ты изучал религии?

– Я изучал все понемногу.

– А откуда ты знаешь про душу?

– Я знаю то, что знают все.

– То есть?

– Душа проявляется через чувства.

– Ты уверен?

– Да.

– Через чувства, а не через распятие?

– Я склонен полагать, что через чувства; возможно, потому, что я еврей.

Пикассо разглядывает меня с улыбкой, остальные перешептываются. Только трое моих друзей стоят неподвижно и наблюдают за мной. Джино вынужден уступить мне роль актера второго плана, между тем как бесспорным главным действующим лицом остается испанец.

– Амедео Модильяни, евреи и христиане для меня одинаковы, у них один и тот же Бог.

– Разумеется.

– Возможно, еще и через сны мы замечаем, что у нас есть душа.

– А еще через высокую температуру и болезни.

– Интересно… Как тебе пришла в голову эта мысль? Собственный опыт?

– К сожалению, да.

– Значит, по-твоему, древние религии рождаются от внетелесных переживаний?

– Да, в том числе.

– А еще от чего?

– От страха.

– Мне нравятся твои мысли. Именно поэтому первобытное искусство и не должно быть красивым – ведь оно основано на страхе.

– …И должно прогонять злых духов. Если каждому предмету приписываешь душу, она будет и у животного, которое хочет тебя сожрать. И у температуры. У грозы. Или у врага, который хочет тебя убить.

– Амедео Модильяни… Из какой области Италии ты родом?

– Ливорно. Тоскана.

– Ты молодец. Мне нравится то, что ты говоришь. Маски и скульптуры создавались для защиты от духов. У современных художников – такая же обязанность.

Тут Пикассо обращается к Джино с провокационной улыбкой:

– Я не думаю, что двигатель автомобиля или фабрика могут сделать то же самое: восстать против грозных духов. Джино, что скажешь?

Не дожидаясь ответа, Пикассо разворачивается и продолжает осмотр выставки музея Трокадеро в сопровождении своих преданных друзей. Джино бросает ему вслед последнюю фразу:

– Пабло, не стоит недооценивать технику: в будущем она тебе пригодится.

– В будущем… Джино, в будущем.

Пикассо удаляется, а от его группы отделяются двое и подходят к моим друзьям. Мануэль улыбается.

– Макс, Моисей, как дела?

У одного из них черные волосы и слегка восточные черты лица с бездонными миндалевидными глазами, другой – более коренастый и практически лысый.

– Все хорошо. У вас как?

Мануэль не успевает ответить, потому что его перебивает Джино:

– Как всегда, в свите Пикассо?

– А вы? – Лысый улыбается. – В свите синьора Модильяни?

Джино не обижается на шутку и представляет нас друг другу:

– Амедео, это Моисей Кислинг и Макс Жакоб.

Темноволосый протягивает мне руку, которую я пожимаю.

– Моисей, очень приятно.

– Я Макс.

– Рад знакомству.

Макс – тот, что лысый, – вместо рукопожатия берет меня под руку и неожиданно поворачивает к свету, исходящему из окна. Он смотрит на меня с изумленным выражением лица, что тотчас меня смущает.

– Скажите, где вы его прятали?

Джино смеется.

– Мы никого не прячем, а наоборот, как видишь, выводим его в свет. Но не строй иллюзий: он не по твоей части.

Макс обращается ко мне напрямую.

– Ты сказал, что родом из Ливорно? Этот город известен своей большой еврейской общиной…

Я тут же раздражаюсь и отодвигаюсь от него.

– Не обижайся, я тоже еврей. И Моисей тоже. В Ливорно все молодые люди такие привлекательные?

Я еще больше смущаюсь. Джино это замечает.

– Макс, я же сказал: он тебе не по зубам.

– А что такого? Все могут быть галантными с женщинами – а с мужчинами нельзя? Такого обворожительного молодого человека, способного дискутировать на равных с Пикассо, не каждый день встретишь.

Я пытаюсь отвести от себя внимание:

– А вы чем занимаетесь?

– Вы? Ты со мной на «вы»? Я Макс, обращайся ко мне на «ты».

– Чем ты занимаешься?

– Mon Dieu[23], всегда так сложно охарактеризовать самого себя… Я поэт, художник, а еще литературный критик… И еще танцовщик, и еще еврей, так сказать, перебежчик.

– Перебежчик?

– Да. Видишь ли, Амедео, католичество намного лучше для нас, грешников-содомитов. Я подумываю сменить веру, чтобы освободиться от греха, который сопровождает мои желания.

Я вижу, что Мануэль, Джино и остальные весело смеются, – а я не понимаю, шутка это или нет.

– Бог католиков великодушен и прощает удовольствия, которыми не получается управлять силой воли.

– Если ты не умеешь ими управлять, это означает, что ты склонен их повторять. Поэтому и Бог католиков тебя не простит.