Меч Константина - Деян Стоилькович

Крик пресекся.

Неманя отпустил мертвое тело часового, и оно рухнуло на землю. Окно второго этажа светилось бледным мерцающим светом. Похоже, внутри тоже была охрана, но те наверняка спали. Неманя подошел к стене, обросшей плющом, и медленно полез вверх. Он чувствовал, как упирается в бедро засунутый за пояс почетный эсэсовский кинжал. Десять секунд спустя он оказался у нужного окна.

Неманя заглянул в комнату.

Майор Генрих Канн стоял в центре круга, очерченного рассыпанной солью. Той же самой солью была начертана пентаграмма, а вокруг светящейся краской нарисованы многочисленные руны. Канн был обнажен по пояс, на нем были только форменные бриджи. Его лицо исказила какая-то странная гримаса, отражавшая непомерное удовольствие и одновременно – невероятное бешенство.

Предмет, который Канн держал в руках, заставил Неманю замереть от удивления. Это был меч. Длинный гладиус, точно такой, какой носили на поясе легионеры, состоявшие на службе у римских императоров…

Точнее, у одного императора.

У Константина Великого.

Неманя понял, это именно тот меч, которым на протяжении веков мечтали завладеть люди, жаждавшие власти. Святое оружие…

На этот раз оно участвовало в языческом ритуале.

Похоже, что Канн намеревался использовать его в нечистых целях. Он не был рядовым офицером СС, Неманя сразу почувствовал это, едва только увидел майора на улицах Ниша. Он стоял в иерархии рейха гораздо выше своего скромного звания. И теперь, когда война близилась к концу, а Третий рейх стремительно катился к собственной гибели, когда организации, подобные Аненербе, теряли смысл своего существования, штурмбаннфюрер решил взять то, что ему не принадлежало.

Заглядевшись на странное зрелище, вслушиваясь в печальную обрядовую песнь, которую Канн напевал на незнакомом языке, Неманя не обратил внимания на неумолчный гул, который с каждым мгновением становился все громче и громче.

Завершив колдовской ритуал, Канн умолк.

Далекий гул усилился, но ни он, ни Неманя не обращали на него ни малейшего внимания.

Испустив радостный вопль, Генрих Канн замахнулся мечом, целя в самый центр круга, начертанного на полу.

Неманя почувствовал, как все у него внутри сжалось в комок, и он беспомощно крикнул:

– Нет!

– Нет!

Воя Драинац вздрогнул, услышав этот отчаянный крик. Держа пистолет наготове, он двигался к дому Крсмана, но замер.

Нечеловеческий вопль вспорол тишину летней ночи. Никогда прежде Драинац не слышал ничего подобного. Это был не вой собаки или волка, он не мог принадлежать ни одному зверю, которого он когда-либо видел. Этот кошмарный протяжный вой не сумел бы испустить ни человек, ни любое иное существо. Сначала Драинац шагал осторожно, потом все быстрей и быстрей, опасаясь, чтобы невидимый враг не напал на него со спины. Он мог только гадать о том, что случилось. Если бы вопил загулявший пьяница, в этом не было бы ничего страшного. Но крик кого-то из соратников означал срыв всей операции. Значит, кто-то сдал их и во дворе засели люди из Сербской народной стражи или же четники.

Однако все предположения Драинаца рассыпались, когда он подошел к калитке.

Ледяная волна ужаса прокатилась по его телу от самой макушки до пальцев ног.

Стеван, точнее, то, что от него осталось, лежал в двух метрах от входа.

Тело было разорвано на части, грудная клетка и живот вспороты, окровавленные внутренности вывалились наружу. Кровь фонтаном хлестала во все стороны.

Драинац окаменел от ужаса. Краешком глаза он заметил, как в окнах дома Крсмана загораются огни, но теперь это совсем не пугало его.

Он, как и многие другие этой ночью, не слышал доносившегося издалека зловещего гула. С каждой минутой на город неуклонно надвигалось нечто страшное.

Очнувшись от паралича, Драинац стремглав бросился вниз по переулку, чтобы посмотреть, что с другими его бойцами.

Нет, это был не меч, нет… И Генрих Канн знал это.

Легенда гласила, что гладиус сопутствовал императору Константину во всех его битвах и победах, но он завещал не класть его в гроб и не передавать вероятному наследнику. Кто знает, почему он принял именно такое решение? Может, он опасался его таинственной силы, а может, боялся, что у новых владельцев не достанет воли укротить воинственный дух оружия? А может, просто-напросто великий Константин под конец жизни ослабел и поддался пустопорожним христианским догмам и воле их единственного бога… И эта слабость вынудила его отказаться от своего святого оружия?

Но теперь это уже несущественно. В Канна вселилась сила, которой не доставало великому римскому императору. Меч был ключом, которым сегодня ночью он откроет врата иного мира!

И даже если это будет сама преисподняя, штурмбаннфюрер Генрих Канн ворвется туда с надеждой и радостью.

Заклинания, которые он произнес, точнее пропел, были подготовкой к финальному действу.

Чтобы неизбежное свершилось, следовало вонзить меч точно в центр пентаграммы, начертанной на полу солью.

И Канн сделал это.

Это мгновение, когда острие меча с оглушительным звоном врезалось в деревянный пол, ослепительный свет залил комнату, размывая очертания предметов. Канн ощутил, как его сотрясло невероятной силы ощущение триумфа, восторга, восхищения, нечто такое, чего он даже в самых смелых мечтах не мог предугадать.

Он совершил это.

Творец понял, что у него все получилось.

Потому что он победил творца его собственным оружием.

Ослепительный свет все не гас. И теперь Канн увидел, что освещена не только комната. Город и все его окрестности были видны так отчетливо, словно стоял ясный день. Сияние сопровождалось странным, зачаровывающим гулом.

И тут случилось нечто совершенно неожиданна слишком уж земное.

В комнату ввалился часовой с трясущимися от страха руками. Он завопил:

– Герр штурмбаннфюрер, союзники! Надо бежать в подвал!

Генрих Канн обернулся к нему и гневно выругался:

– Что тебе здесь надо, кретин?!

– Самолеты… – пробормотал солдат. – Началась бомбежка!

Когда резкий белый свет залил кабинет на втором этаже фельдкомендатуры, ослепив на несколько мгновений Отто фон Фенна, в его голове мелькнула одна-единственная мысль: «Так вот как выглядит смерть!»

Однако, услышав грохот, панические крики солдат, топот многочисленных сапог, он мгновенно вернулся к действительности.

В кабинет влетел ординарец и с тревогой в голосе заявил: