Рай и ад. Великая сага. Книга 3 - Джон Джейкс

– Она просто знакомая. Кроме того, одна женщина не может заменить другую. Давайте больше не будем об этом.

– Конечно. Да ты и сам скоро обо всем забудешь. Там, куда мы едем, у тебя появятся совсем другие мысли. – Тон Джексона был скорее слегка зловещим, чем веселым.

Чарльз и рад был бы хоть ненадолго забыть о Гус Барклай, но не мог. И в глубине души очень хотел, чтобы чувство вины перед ней все-таки позволило ему думать о Уилле Паркер не только как о просто знакомой. Эта девушка не выходила у него из головы, покорив его невероятным сочетанием юности и житейского опыта, идеализма и веселой снисходительности. Он решил, что не будет ничего дурного в том, если он примет ее приглашение и придет на спектакль, когда вернется в Сент-Луис.

Если вернется.

Джексон держался уверенно, но все же впереди их ждал долгий путь по огромным степям. Никто не стал бы отрицать, что некоторые индейские племена с большим недовольством относились к присутствию в их краях армии, а также к участившейся миграции белых на Запад.

Фенимор Купер носился взад-вперед перед всадниками, виляя хвостом; он бросался то влево, то вправо, но всегда возвращался обратно с веселым лаем. Пес, наверное, очень счастлив, подумал Чарльз, что его пока не пристегнули к волокуше и он может бегать свободно.

Малыш заметил в кустах синюю сойку и восторженно захлопал в ладоши. Чарльз попыхивал сигарой и время от времени похлопывал Дьявола по холке. Торговая компания Джексона удалялась все дальше на запад, постепенно теряясь в темноте.

Над Ричмондом бушевала гроза. Потоки воды лились с крыши городской богадельни «Пристанище», заливали надгробия на кладбище в Шоко[13], которое начиналось сразу с ее южной стороны. Шум грозы в эту промозглую сентябрьскую ночь не давал заснуть пациентам приюта.

Один из пациентов лежал на боку, поджав колени к груди и крепко обхватив их руками. Его кровать находилась в конце ряда, поэтому он мог повернуться лицом к голой стене и погрузиться в свои мысли.

В темной комнате с высоким потолком мужчины ворочались и стонали, комкая постельное белье. Лампа медсестры проплыла через палату, как светлячок. Какой-то юноша с совершенно седой бородой внезапно сел на кровати:

– Кавалерия Союза! На левом фланге кавалерия Шеридана!

Медсестра бросилась к нему. Ее голос успокоил юношу, и он замолчал. Вскоре ее лампа снова поплыла в темноте.

В разгар войны эта богадельня стала госпиталем конфедератов, а ближе к концу здесь временно разместились кадеты Виргинского военного колледжа, после того как он был почти полностью сожжен во время кампании в долине Шенандоа. После капитуляции несколько флигелей богадельни вновь открылись, чтобы принять повредившихся в уме ветеранов, эти человеческие отбросы, выброшенные потоком войны на мирный берег и всеми забытые. Сейчас в «Пристанище» нашли кров без малого пятьдесят таких несчастных. А еще сотни, если не тысячи бродили по разоренным южным городам и разбитым дорогам, не получая никакой помощи.

Пациент на крайней койке метался и ворочался. Знакомая острая боль пронзила его лоб и теперь шилом поворачивалась внутри, проникая все глубже и глубже. От этой боли, как и от той, что мучила его изуродованное тело, он страдал с тех пор, как упал в…

В…

Боже, его рассудок они тоже погубили! Ему понадобилось несколько минут только для того, чтобы закончить мысль.

В реку Джеймс.

Да. Джеймс. Вместе с другими заговорщиками он хотел избавить Конфедерацию от ни на что не годного Джефферсона Дэвиса, но их обнаружил какой-то армейский офицер. Его звали…

Его звали…

Но как больной ни старался, он не мог вспомнить имя, хотя точно знал, что у него есть причины ненавидеть того человека. Ведь именно тот офицер вытолкнул его в окно дома над рекой, когда они сцепились в драке в ту ночь, когда заговор был раскрыт.

Он отчетливо помнил то потрясение, которое испытал в момент падения. Ударяясь об острые камни головой, ногами, ягодицами, он катился все дальше вниз, пока не рухнул в воду.

Его постоянно преследовал сон о том, что случилось дальше. Он погружался в темную воду, бился изо всех сил, чтобы вынырнуть на поверхность, но ничего не получалось. Во сне он всегда тонул. Реальность была другой. То ли случайно, то ли ценой каких-то неимоверных усилий он все-таки сумел выбраться на берег, проблевался водой и потерял сознание.

С той ночи он стал другим человеком. Теперь боль была его вечным спутником. Часто его голову наполняли странные огни. Сейчас, слыша шум грозы, он снова их увидел – желто-зеленые точки взрывались, превращаясь в алые, оранжевые и ослепительно-белые огненные шары. И как будто всех этих страданий еще было недостаточно, его вдобавок постоянно подводила память.

Неизвестно как, но он тогда добрался до Ричмонда и пережил большой пожар, почти уничтоживший город в ту самую ночь, когда пало правительство Конфедерации. Он помнил, как бродяжничал по ночным улицам, попрошайничал, даже воровал. Из последнего, что ему удалось добыть, были два доллара и красивая, хотя и старомодная касторовая шляпа, которая лежала сейчас на полке над кроватью. Помнил, как подолгу голодал – иногда по два и даже три дня подряд. Но как оказался в «Пристанище», он не помнил совершенно. В приюте ему сказали, что он упал в обморок на улице.

Почему одни события иногда всплывают в его памяти, а другие – нет? А потом вдруг опять появляется целая череда уже новых воспоминаний, а те, прежние, исчезают в его больном мозгу на часы или даже дни. И все это происходит с ним потому, что его искалечил…

Имя так и не приходило.

Дождь полил сильнее, капли стучали, как барабанный бой. Его рука шарила под койкой, словно лапа слепого белого паука, но что он искал, он не помнил. Что-то нащупав, он крепко прижал это к грязной больничной рубахе из грубой холстины. Потрепанный журнал, который ему дали в один из моментов просветления. «Харперс мэгэзин», номер за июль этого года.

Он даже помнил кое-что из раздела «В редакторском кресле». Там описывался большой парад армий Гранта и Шермана в Вашингтоне, который продолжался два дня в…

В…

В мае, точно.

Он сжал пальцы в кулак.

Я должен был быть там. Мне просто помешали, не дали исполнить роль, для которой я был рожден.

Словно наяву он видел, как сидит верхом на огромном холеном жеребце, как кланяется в ответ на приветствия толпы, как салютует саблей президенту Линкольну, а потом едет дальше и восторженная, потная толпа кричит ему вслед:

– Бо-на-парт! Бо-на-парт!

Он был американским Бонапартом.

То есть должен был им стать. Но ему помешали… Эти люди, которых звали…