Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

следовало разогреть, да и потушить его в любой момент не представлялось возможным. Заправка – только в полностью остывшем состоянии. Что называется, мочи да хлопочи.

Зато КПД примуса был очень высок.

Кстати, название «примус» пошло от шведской фирмы «Примус», на которой началось его серийное производство. То есть возникло по аналогии с таким привычным названием, как «ксерокс», где имя компании-производителя распространилось в нарицательной форме на весь тип продукции, в том числе и производимой на других заводах и другими фирмами.

Первое время примусы в Россию и вправду поставляла компания «Примус», а затем было освоено и отечественное производство, причем пионером (или «примусом», что в принципе одно и то же) стал Первый государственный меднообрабатывающий завод, ныне Кольчугинский завод цветных металлов («Кольчугинский мельхиор»). Увы, его продукция надежностью не отличалась, и по всей стране начали открываться мастерские по ремонту примусов.

Кипела жизнь!

* * *

Неудивительно, что примус сделался одним из символов советского коммунального быта. Первое время это слово имело исключительно положительную коннотацию, а затем довольно быстро сменило ее на отрицательную. Ничего тут не поделаешь – растут культурные запросы населения. То, что недавно казалось спасением от бед, со временем воспринимается как омерзительнейший пережиток прошлого.

Перемена, кстати говоря, произошла довольно быстро – уже в 1933 году вышел путеводитель Павла Ивановича Лопатина «От старой к новой Москве», в котором значились такие строки: «Дымную, вонючую плиту, закоптелый примус и проклятое корыто давала старая Москва семье рабочего. В кухне, между чадом плиты и грязным паром корыта, среди развешанных желтых пеленок проводили свои дни его жена, мать и дети. Миллионы рабочих часов, сотни тысяч человеческих жизней тратились в кухне безнадежно, нелепо, бессмысленно. Здесь, в столице, существовала страшная домашняя каторга, которая приковывала сотни тысяч женщин к корыту, плите и примусу. И казалось: нет выхода отсюда, из закоптелой, проклятой кухни».

Краевед Лопатин стоял на передовой борьбы со старым бытом.

Впрочем, бегство от примуса особенной скоростью не поражало. Прошло целых два десятилетия – а воз, что называется, и ныне там. Заселяется очередной «символ нового быта» – на сей раз сталинская высотка на Котельнической набережной, – и сразу же ей посвящается стихотворение:

Жильцы квартирами довольны,

И весел разговор застольный,

Про новый дом, про новый быт,

Где примус навсегда забыт.

Еще бы не быть довольным, получив квартиру в одном из престижнейших домов в центре столицы. Тем более до действительно массового забвения как коммуналок, так и коммунальных кухонных девайсов вроде примуса это стихотворение отделяет еще два десятилетия.

* * *

А еще примус довольно сильно урезáл домашние кулинарные технологии. На нем можно было приготовить лишь нечто самое примитивное, притом самым примитивным способом – сварить. В крайнем случае осторожно пожарить, не разбрызгивая масло во избежание пожара. Ни о пассеровании, ни о тушении речь, разумеется, не шла. Не до того было советскому человеку, ему бы хоть чем живот напихать.

Неудивительно, что в книжных магазинах появились книги совершенно нового, немыслимого ранее формата: «Кухня на плите и на примусе», «Спутник домашней хозяйки. 1000 кулинарных рецептов с указанием, как готовить на примусе» и т. д. Сам факт их появления на свет уже свидетельствовал о том, что в новых технологических условиях что-то довольно ощутимо изменилось и притом вряд ли к лучшему.

Автор одной из таких работ писал: «Питание, как известно, предназначено для поддержания нормальной деятельности нашего организма, истощающегося во время работы. Поэтому целью настоящей книги было – дать возможность иметь питательный и в то же время разнообразный стол.

Однако ввиду всё возрастающей дороговизны жизни мы, при составлении этой книги, приняли во внимание не только кулинарные, но и экономические соображения. Таким образом в наш сборник вошли рецепты кушаний наиболее дешевых и вместе с тем настолько простых, что большинство из них может быть приготовлено на примусе».

И снова этот примус – во главе коммунального угла.

* * *

Примус сделался излюбленным героем литераторов первых советских десятилетий. Алексей Толстой писал в повести «Гадюка» об одной жительнице коммунальной квартиры:

«Когда появлялась Ольга Вячеславовна, в ситцевом халатике, непричесанная и мрачная, – на кухне все замолкали, только хозяйственно, прочищенные, полные керосина и скрытой ярости, шипели примусы. От Ольги Вячеславовны исходила какая-то опасность. Один из жильцов сказал про нее:

– Бывают такие стервы со взведенным курком… От них подальше, голубчики…

Вымывшись, Ольга Вячеславовна взглядывала на женщин темными, “дикими” глазами и уходила к себе в комнату, в конце коридора. Примуса у нее не было, и как она питалась поутру – в квартире не понимали. Жилец Владимир Львович Понизовский, бывший офицер, теперь посредник по купле-продаже антиквариата, уверял, что Ольга Вячеславовна поутру пьет шестидесятиградусный коньяк. Все могло статься. Вернее – примус у нее был, но она от человеконенавистничества пользовалась им у себя в комнате, покуда распоряжением правления жилтоварищества это не было запрещено. Управдом Журавлев, пригрозив Ольге Вячеславовне судом и выселением, если еще повторится это “антипожарное безобразие”, едва не был убит: она швырнула в него горящим примусом, – хорошо, что он увернулся, – и “покрыла матом”, какого он отродясь не слыхал даже и в праздник на улице. Конечно, керосинка пропала».

А вот Даниил Хармс: «Два человека разговорились. Причем один человек заикался на гласных, а другой на гласных и согласных. Когда они кончили говорить, стало очень приятно – будто потушили примус».

Со всей мыслимой жестокостью определили место примуса в советском коммунальном быту Ильф и Петров. В рассказе «Саванарыло» художник, рекламирующий преимущества столовских обедов перед домашними, изображает слоган: «Дома грязь, помои, клоп – здесь борщи и эскалоп. Дома примус, корки, тлен – эскалоп здесь африкен».

Вряд ли эскалоп «африкен» делали из обезьяньего или носорожьего мяса. Скорее всего, из свинины и даже, возможно, «фальшивой». Но сравнить примус с тленом и клопом – это, конечно, приговор.

Ильф и Петров знали о примусе многое. В общежитии имени монаха Бертольда Шварца, описанном ими в романе «Двенадцать стульев», примус фигурирует в одном ряду пусть не с клопом, но с матрасом, поставленным, за неимением кровати, на какие-то кирпичики. И тот и другой символизируют в романе мещанский дух, который следовало всяко истреблять.

Соавторы владели темой – общежитие списано с другого московского общежития, притом абсолютно реального, существовавшего при газете «Гудок»:

«В пятом пенале молчали. Там ржал примус и целовались.

Остап толкнул ногою дверь. Все фанерное сооружение затряслось, и концессионеры проникли в Колькино ущелье. Картина, представившаяся взору Остапа, при внешней своей невинности, была ужасна. В