Железная роза - Брижит Обер

— Короче, я покидаю Женеву. Доктор Анрио заменит меня. Я чувствую, что устал, и решил устроить себе год седьмой[11].

— А почему так внезапно?

— Я не обязан давать вам отчет в своих действиях.

И вдруг я услышал, как произношу:

— Моя мать была еврейка.

Вырвалось у меня это совершенно неожиданно, можно сказать, вопреки самому себе, возможно, оттого что я сидел здесь, в этом тихом кабинете.

Ланцманн вздохнул:

— Жорж, мне казалось, что она была немкой и проституткой.

— Нет, она была еврейка, девушка из высшего общества. Ее депортировали в Аушвиц. Там она встретила моего отца, Лукаса фон Клаузена. А потом родила от него Грегора и меня.

— Я вижу, ваша автобиография непрерывно пополняется новыми подробностями…

Но даже его саркастический тон не мог удержать меня от исповеди. Я испытывал жгучую потребность говорить.

— Доктор, я был в Дрездене и встретился там с человеком, который знал моего брата. Он сообщил мне, что мой брат раскрыл заговор, из-за чего меня уже не знаю сколько раз пытались убить. Поверьте, я не сочиняю! Они преследуют меня, думая, что я — это он.

Ланцманн критически оглядел меня:

— И кто же эти «они»?

— Нацисты.

— Ах, нацисты, ну разумеется… Жорж, вам не кажется, что ваши призраки несколько архаичны?

— Это старые нацисты, которые держатся за свои химеры. Они создали тайную организацию «Железная Роза» и расползлись по всему миру.

— Да, да… А Носферату[12]и Фантомас тоже являются членами этой организации.

Я с ненавистью взглянул на него:

— Но вы же сами сказали мне, что Лукас фон Клаузен — старый фашист.

— За то, как ваш расстроенный мозг перерабатывает полученную от меня информацию, ответственны только вы, Жорж, и никто другой.

И тут я заметил, что он в перчатках. В рыжих перчатках, совершенно не подходящих к его костюму. На кой ему перчатки? В кабинете было жарко. Ланцманн поймал мой взгляд и расплылся в своей обычной белозубой улыбке.

— Руки в перчатках — руки убийцы… Я собрался выходить, сесть в машину. Вы удовлетворены?

Но во мне поднималась, как ледяная вода, странная уверенность: не собирался он садиться ни в какую машину, он собирается убить меня. Я встряхнул головой, чтобы прогнать эту мысль. Ланцманн — не убийца, он мой психоаналитик, мы у него в кабинете, и здесь я в безопасности. И если он целится из Р-38 мне в грудь, то только потому, что уверен: перед ним опасный безумец. И я понимал его. Вполне возможно, что я обезумел, и уж совершенно точно, был опасен. Я глубоко вздохнул и попытался расслабиться. Ланцманн улыбнулся:

— Ну как, лучше?

— Немножко.

— Превосходно. Извините меня, но я должен ехать.

Он шевельнул пистолетом, давая мне знак подняться.

— Идите первым, Жорж. Имея дело с сыном нациста, я предпочитаю придерживаться мер безопасности.

Его попытка пошутить не удалась. Все тело у меня как бы застыло, спешно посылая мне короткий сигнал: «Не поворачивайся к нему спиной». Да, возможно, я безумен и опасен, но я уже столько раз сохранял жизнь, доверившись интуиции. Я приподнялся с мягкого дивана с расслабленным видом человека, еще не вполне пришедшего в себя, и в следующую секунду журнальный столик, который я швырнул ногою, ударил милейшего доктора Ланцманна в бедро. Теряя равновесие, он выстрелил. Пуля свистнула у меня над ухом, я нырнул ему между ногами, он стал валиться, и я с несказанным удовольствием услышал, как он треснулся головой о стену. Секунду-другую мы боролись: я старался вырвать у него пистолет, он старался направить его на меня, но куда бедному доктору было против энергии моего отчаяния.

Я встал, держа пистолет, и тут в кабинет ворвался напуганный выстрелом бедняга Анрио. Увидев, что я вооружен, он прилип к стене. Ланцманн вытирал рот, из которого сочилась струйка крови.

— Жорж, вы ведете себя крайне глупо!

От него несло кислым потом, и я знал, что это запах страха. В этот миг великий целитель Ланцманн показался старым, слабым и каким-то съежившимся. Я указал Анрио на кресло:

— Сядьте сюда!

Он поспешно исполнил приказ, бросая испуганные взгляды на коллегу. Ланцманн водрузил на нос очки, свалившиеся во время нашего единоборства.

— Ну и чем мы теперь займемся? Поиграем в шарады?

Я промолчал. Ланцманн уставился в меня своими большими светлыми глазами, и человеческого в них было столько же, сколько в объективе фотоаппарата. Мне стало не по себе под этим его взглядом. Он заговорил ровным, холодным голосом, как у няньки-робота:

— Жорж, вам не кажется, что вы наделали слишком много глупостей? Полиция преследует вас по пятам. Я хотел помочь вам бежать. Неужели вы никогда не научитесь отличать друзей от врагов?

Я ответил бы ему, но чувствовал себя таким слабым, пистолет, который я держал в руке, казался мне чудовищно тяжелым, меня охватывало неодолимое оцепенение. Выплыла мысль, пришедшая откуда-то из детства: «Мандрак, колдун Мандрак…» Мандрак, завернувшийся в длинный плащ, его пронзительные глаза, его изысканность… И в этот миг у входной двери пронзительно заверещал звонок. Он неожиданности я вздрогнул и повернул голову — ну сантиметров на десять, не больше, — в направлении звука. И в следующую секунду ощутил чудовищный удар в висок и потерял сознание, успев, однако, подумать, что становлюсь специалистом по получению ударов по голове. Этакая живая антология по приему на голову разных тяжелых предметов.

Я медленно открыл глаза, включив волну боли, распространяющуюся от затылка к бровям. Перевернутый журнальный столик и ваза у моей щеки, облепленной полевыми цветами, убедили меня, что я все еще в кабинете Ланцманна. Ни единого звука. Щека у меня была мокрая. Я подумал, уж не плакал ли я, но потом понял, что это вода из вазы, разлившаяся по паласу. Счастье еще, что ваза не разбилась и не пропорола мне череп…

Вставай, приказывал мне мозг, немедленно вставай! Невозможно, отвечали мои руки и ноги, охваченные сладким бессилием. Я подумал, может, оно и неплохо закончить свои дни на этом приятно прохладном паласе, но тут же вздрогнул, услышав, как внизу хлопают автомобильные дверцы. К дому подъехали несколько машин, какой-то голос отдавал приказания… Легавые! Мгновенно придя в себя, я рванулся, чтобы вскочить на ноги, и тут же снова повалился навзничь: руки и ноги у меня оказались связаны крепким нейлоновым шнуром!

Понятно, этот подлюга Ланцманн продал меня. Что ж, я играл, проиграл, и теперь мне остается только сдаться.