Вдребезги - Ольга Покровская

София, по правде говоря, даже немного завидовала такому замысловатому безумию. Должно быть, это было интересно – целыми днями смотреть страшные мультфильмы про скачущих на карнизе зеленых демонов. Саму ее никакие подобные видения не посещали. Мир вокруг сдулся, сузился до крохотного клочка, со всех сторон окруженного белыми стенами. Клочка, провонявшего столовским гороховым супом, хлоркой и смрадом, исходившим из закрытых палат, где размещались безнадежные пациенты. В этом мире не было времени, никакого прогресса, движения из прошлого в будущее. Он был монолитным, застывшим в мгновении, словно глупой мошкой залип в капле смолы и теперь навсегда был обречен темнеть черной точкой в куске янтаря, болтавшегося в качестве украшения на чьей-нибудь шее. В этом мире Софию окружали незнакомые женщины: они бродили вокруг, рассеянно глядя по сторонам, пытались увлечь ее в угол и поведать какую-нибудь дикую тайну, вроде того, что директор больницы – посланник с Альфы Центавра, временами принимались орать и биться, после чего обычно оказывались замотаны в смирительную рубашку и обколоты успокоительным. Еще в этом мире существовали врачи – вечно занятые, смотревшие мимо нее люди, задававшие пару дежурных вопросов и, привычно не получив ответа, делавшие какие-то пометки в блокноте. Врачи, при любом неповиновении отдававшие приказы скручивать пациентов, привязывать к койкам, колоть галоперидолом, от которого в голове мутилось, а тело отказывалось подчиняться. Медсестры, санитарки, работники столовой… Запомнить их всех было невозможно, да и не нужно – все равно они здесь выполняли функции декораций. Самое главное, самое динамичное, что происходило в этом мире, заключалось у Софии в голове, и временами она даже рада была, когда очередной сделанный по расписанию укол выключал этот громокипящий внутри черепа мир и позволял провалиться в дурманное, но такое вожделенное забытье.

Потому что в те часы, когда ее сознание возвращалось к реальности, оно не переставая снова и снова возвращало ее к образу Берканта, к его тонким нервным рукам, все еще прекрасным; несмотря на окружившие их тени и сеть мелких морщинок, аквамариновым глазам, к его голосу – такому звучному, такому бархатному даже в те моменты, когда он, волнуясь и торопясь произвести впечатление, скороговоркой выпаливает английские слова. И если раньше София мысленно рассматривала, перебирала эти милые черты с любовью, то теперь каждый подобный миг все сильнее распалял поселившуюся у нее внутри ненависть.

Ненависть растеклась по моим венам. Сначала она заменила кровь, но под воздействием внешних факторов свернулась, застыла, и теперь все мое естество изменилось. Ненависть берет начало где-то в висках и затем вяло, тягуче волнами устремляется вниз, обесточивая пальцы. Кисти рук холодеют, и где-то в области грудной клетки разгорается ледяное пламя.

Мой мир состоит из ненависти, черной, как непроглядная тьма сырого подвала, непроходимой, как высокогорные тропы, ведущие к Джиллабаду.

Я тот человек, которого не стоит иметь в стане врагов. Не потому, что я всесильная, а потому, что во мне нет страха смерти и безысходной боли.

Итак, я ненавижу. Ненавижу не врага, недостойного соперника – это просто. Я ненавижу того, кого любила больше жизни.

И я знаю, что мне не составит труда устранить его.

Но когда я себе представляю, как от почти неслышимого выстрела в висок вдребезги разлетается то, что когда-то было такой красивой, одержимой идеями и страхами головой, и рваными, окровавленными ошметками оседает на стенах, мне становится тоскливо. Ибо ненависть подобного рода не победить даже смертью. Ликвидировав ее объект, не погасить ледяное пламя. Она будет жить во мне – кровная, черная, дьявольская ненависть, ненависть волка, зверя, нечеловека, ненависть к самой себе. Даже уничтожив его, я не перестану его ненавидеть.

По коридору прогрохотали тяжелые шаги, и толстая баба из соседней палаты наконец унялась. Наверное, укололи… Укололи и привязали, как вязали саму Софию, все первые дни пытавшуюся отсюда сбежать.

Трудно поверить, но София довольно быстро привыкла к здешним почти постоянным воплям, к матерщине медбратьев, к запрету закрывать двери в палату. К тому, что любое проявление свободной воли немедленно карается. К этим тюремным порядкам, в которых ей отводилась роль опасного и строптивого заключенного.

Иногда, когда в памяти вдруг всплывали некоторые события из былой реальности, София задумывалась о том, что сейчас происходит в компании, о том, прибрала ли бизнес к рукам Алина, очевидно, именно этого и добивавшаяся с самого начала. София понимала теперь, что та ловко обвела ее вокруг пальца, воспользовавшись ее затуманенным сознанием. Не зря тот сок, который Алина дала ей в самолете, показался ей горчащим. Наверняка мачеха подмешала туда какие-то транквилизаторы, чтобы не дать ей возможности трезво оценить ситуацию. Теперь, после признания ее недееспособной, Алина, назначенная временным опекуном не имевшей других родственников Софии, наверняка получила доступ к управлению концерном «EL 77». Но никаких сильных эмоций по этому поводу не испытывала. Алина не была серьезным врагом. София не сомневалась, что, выйдя из больницы, сможет свалить ее одним щелчком и вернуть себе бизнес. Если захочет… Если ей вообще будет до этого дело. Потому что сейчас она испытывала по поводу всей этой истории странное сонное равнодушие. Зато фигура Берканта в памяти разрослась до колоссальных размеров, затмив собой все. Эта фигура и была ее первостепенной целью, тем, чем она собиралась заняться сразу же, как выберется отсюда. А она выберется, обязательно. Нужно только придумать как – теперь, когда стало очевидно, что просто сбежать из больницы ей не удастся.

София не помнила, сколько уже находилась в этих стенах – неделю, две, месяц. Не помнила даже, сколько времени прошло, прежде чем к ней начала возвращаться речь.

Это произошло неожиданно. София уже смирилась с тем, что язык ее оставался бесполезен и нем, как-то даже привыкла к этому и оставила попытки объясниться словами. Да и с кем здесь было объясняться? С ее соседями-безумцами? С откровенно скучающим врачом, приходившим на обход? С медсестрами и санитарками? Эти, осатаневшие от тяжелой работы и безнаказанности, как казалось Софии, гораздо легче поняли бы ее, реши она договориться с ними при помощи кулаков. Но однажды ночью ей снова приснился подвал.

То ли прописанные ей успокоительные дали сбой, то ли так действовала висевшая за голым, не задернутым шторой окном огромная пористая оранжевого оттенка луна, но София вновь увидела перед собой серые стены в пятнах сырости, продавленные вонючие маты в углу, а главное – главное! – распростертую на бетонном полу тоненькую фигуру с неестественно вывернутыми руками и ногами, выгоревшие светлые волосы, кончиками касающиеся затоптанной серой поверхности, и медленно расползающееся под ними темно-багровое пятно.

– Боренька! – закричала она во сне. – Боря!

И в ту же секунду проснулась, осознав, что онемелые губы ее шевелятся, а из пересохшего, отвыкшего за долгие дни молчания горла сквозь клекот и хрип вырывается едва различимый шепот:

– Боренька… Боренька…