Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

к сожалению, снимает фильм в Киото. Мы поехали в Киото. И во время ужина я спросил: «Куросава-сан, а что если Вы поставите спектакль в Малом театре?» Была пауза. Режиссер уже тогда был болен и чувствовал себя сложно. Но я увидел, как глаза у него загорелись: «Я никогда не ставил в театре!» – «Ну, когда-то же надо попробовать!» Вдруг слышу: «Идиот» Достоевского. У меня не получился фильм. Я бы хотел это исправить…»

– Ну что ж, теперь, как Вы когда-то Куросаву, я спрошу Вас: «А фильмы ставить не хочется?»

– Знаете, я свои фильмы уже снял. После той памятной работы с Куросавой меня пригласили на Свердловскую киностудию. Там меня хорошо знали. Я снял фильм по пьесе Пристли. Недавно видел его снова. Нормально. Потом была трехсерийная лента «Берег его жизни» про Миклухо-Маклая. Я считаю этот телефильм наиболее удачным. А третий мой фильм как бы неудачен. Это было в 1992 году. Называлась лента «В начале было Слово». Мы были на съемках в Костроме как раз в то смутное время, когда менялись деньги. На съемку выехали, а вот обратно не было возможности уехать. Но все же фильм сняли за 20 дней благодаря тем людям, которые нам в Костроме помогали. После этого я дал себе слово никогда больше режиссурой в кино не заниматься. Репетируя с Куросавой, я кое-что понял. Съемки фильма – это очень серьезно, и для этого нужно очень много времени.

– А в театре разве по-другому?

– В театре по-другому. В театре я живу, и потому для меня здесь совершенно иные обстоятельства.

– У Вас в планах новые собственные постановки?

– Да, есть.

– Секрет?

– Знаете, стоит мне только сейчас сказать что-нибудь, как обязательно найдется критик, который заявит: «Вот! Соломин берется ставить то-то и то-то, в то время как он занимается актерской режиссурой…» А какая еще должна быть? Режиссура и должна быть актерской. И режиссер должен очень хорошо знать профессию актера. Он должен быть практически педагогом артиста. Придумать, конечно, можно все. Если сам не можешь придумать, художника пригласи. Он тебе все придумает кверху ногами, а ты играй нормально – и получится современно.

– Вот так вот просто. А скажите, Юрий Мефодьевич, какой вопрос из профессиональной сферы мог бы вас вывести из себя?

– Меня сейчас уже нельзя вывести из себя. Профессионально. Потому что я-то ведь понимаю, для чего это человек говорит или пишет. Ну зачем вступать в разговор, если мы не на равных. Я на сцену выхожу каждый день, но не пишу. А тот, кто пишет, ни разу не выходил на сцену. О чем говорить?

– Когда-то после ухода из театра Смоктуновского Вы спешно вводились на роль царя Федора. И один режиссер сказал: «Меня смущало его великое артистическое нахальство». Вам присуще нахальство?

– Хватка! Можно назвать это нахальством. Без актерской хватки артиста не может быть. Если ввестись за два дня на какую-то центральную роль, надо в себе выработать такое качество. Вот на Олимпиаду спортсмены отправляются, чтобы выиграть золото. Это нахальство или что?

– Это называется спортивным характером.

– Ну а это актерский характер. Самое примитивное, что могу сказать: плох тот солдат, который не хочет быть генералом! Весь организм мобилизуется на старте. После подобного экстренного ввода на центральную роль (такие случаи бывали не только со мной) ты проговариваешь текст, а утром просыпаешься и ни одного слова не помнишь. Вот что это такое?

– А что это такое?

– Это величайшее нервное напряжение. Потом, когда успокаиваешься, твой компьютер постепенно все возвращает. Я не выдумываю. Ни один творческий человек, прочитав наш с Вами, Ирина, разговор, не скажет: «Он врет!»

– Не скажет. Мне Николай Александрович Анненков во время нашей встречи рассказал похожую историю, с ним случившуюся. Вот такую: «Однажды летом в дощатом театре в парке Горького актеры Малого театра играли спектакль. Он уже давно забыт. У меня была эпизодическая роль. Всего несколько слов. И вот я гримируюсь перед выходом, слышу, за стенкой какая-то суета началась. Оказалось, не явился исполнитель главной роли. Прибежал ко мне администратор: «Коля, сыграй!» Я в ужасе кричу: «Нет! Я роли не знаю!» – «Ну, выручи, мы уже деньги получили, нельзя спектакль останавливать. Позор будет для Малого театра!» Что ж делать?! «Несите, – говорю, – костюм…» Как потом домой пришел, не помню. Только очнулся на следующее утро: лежу на кровати в пальто, в калошах… Было мне тогда около тридцати лет. Но и через семьдесят лет помню. До сих пор мурашки по телу».

– О чем и речь.

– Юрий Мефодьевич, а давайте вернемся к Вашим словам «Я на сцену выхожу каждый день, но не пишу». Это ведь Ваша книга «От адъютанта до его превосходительства» вышла в свет три года назад. А говорите: «Не пишу». Пресса была разная, конечно, но по большей части доброжелательная. Вы тогда сказали все, что хотели? Нет ли желания написать новую книгу или что-то изменить в уже написанной?

– Ту книгу я не писал, а наговаривал, потому что писать книги не умею. И, мне кажется, мой соавтор меня хорошо понял. Я бы ее только назвал по-другому. Но тогда дал себя уговорить, мол, именно такое нужно название – броское, узнаваемое.

А сказать еще хотелось бы многое. Но если затевать что-то новое, мне бы интереснее было поговорить об актерском творчестве как таковом. Я преподаю в театральном училище, и мне хотелось бы в книге поразмышлять что это за профессия такая, что это за работа такая – актер. Разница между теми годами, когда я сам учился, и сегодняшними моими студентами очень большая. Да, мы стали жить в другом обществе, но театральное искусство как требовало, так по-прежнему и требует большой искренности, даже какой-то детской эмоциональности. А сегодняшние ребята поставлены в более сложные условия…

– Идеализма стало меньше?

– Рационализма стало больше. А рациональность и театр – два разных полюса.

Булат Окуджава:

«Инч пити асем?

Инч пити анем?»

К огда в июне 1997 года умер Булат Шалвович Окуджава, я жила в Японии. Тогда и в помине не было ни социальных сетей, ни нынешней легкости телефонных переговоров с любым краем света. Только электронная почта, с помощью которой я отправляла свои тексты в газету. А тут – Известие. Пришло и обухом ударило по голове. Дома сидеть было невыносимо, помню, вышла на улицу, а кругом…

Одним словом, этим горем – да, для меня огромным горем – поделиться было не с кем. Я просто шла по узеньким улицам города