Совок-4 - Вадим Агарев

не станут эти опера скрывать, каким способом и в какой бесчестной конкурентной борьбе ты их победила. Подозреваю, что во всех подробностях расскажут они твоим соперницам, что в пирожки свои, ты бабью требуху вместо нормальной мясной начинки совала. — сочувственно оглядел я родовспомогательную санитарку-воровку. — Как думаешь, когда после этого город на уши встанет? Через сутки? Или через двое?

Физия гражданки Сульдиной постепенно обретала зеленовато-серый оттенок.

— Но ты же понимаешь, подруга, что главная твоя беда не в общественном порицании со стороны добропорядочных граждан? — продолжил я сочувствовать осунувшейся женщине и рассматривая ее утратившее уверенность лицо, — Мы же с тобой оба хорошо знаем, сколько лихих людишек за все годы твоей торговли, этой продукцией на бану харчевались! Но вот ведь в чем твоя беда, Таисья! Даже, если они не брезгливые, так все равно им впредь неизбежные «командировки» к «хозяину» в лагерь предстоят. А как им туда теперь ехать?! Раньше-то, они, как честные арестанты и порядочные сидельцы имели полное уважение от приличного камерного общества. А что теперь? Как им в зону подниматься после того, как ты их п#здячьим ливером кормила?! А, Тая? — теперь уже не она, а я, с нехорошей ухмылкой смотрел в её глаза, полные дикого ужаса. — Ты только представь, паскуда, сколько теперь фартовых людей сразу попадёт в петушиный продол, едва поднявшись в зону! И не за какие-то свои босяцкие косяки, а только исключительно по твоей беспредельной барыжьей милости! Как ты думаешь, Сульдина, сколько жить тебе осталось?

Я замолчал, взяв паузу. Нужно было дать Таисье чуток времени на осознание своего крайне незавидного положения. Незавидного, вплоть до летальности. И после этого, дать ей еще пару минут на погружение в по-настоящему животный ужас. Чтобы как-то себя занять это время, я принялся изучать интерьер кабинета.

От созерцания небогатой казенной обстановки меня отвлёк нарастающий вой. Обычно так завывают впечатлительные дамы после сорока. Как только кладбищенские служители начинают засыпать землей могилу с дорогим их сердцу покойником. Сульдина выла, будто в кабинете Захарченко закапывали всю ее семью, включая не только родителей, братьев и сестер, но и всех законных, а также факультативных мужей. В том числе из лагерной охраны.

— Не губи начальник! — подняла она на меня глаза, переполняемые смертельной паникой, — Не сдавай! Они же, гады, меня на куски порежут! — и снова завыла, набирая децибелы.

— А ну заткнись, тварь! — реакционно шумнул я, — По твоим грехам, тебе же, сука, и муки! Ты подумай, дура, сколько ты за эти годы лихих людишек опарафинила! Они же не милиция, они тебя очень быстро найдут! В какую бы глухомань ты не скрылась, — я внимательно наблюдал за упырихой, чтобы не пропустить нужного момента. Сульдина дозревала.

— Начальник! — Таисья приглушила голос, — Я дом продам! И еще у меня деньги есть. Двенадцать тыщ! — на меня она смотрела уже, как на ровню, как на достойного собеседника, а не как на вчерашнего прыщавого школьника. — Всё тебе отдам и уеду! Далеко уеду. Ты только не сдавай меня!

Я встал с начальственного кресла и заложив руки за спину, принялся в глубоких раздумьях мерить помещение, вышагивая из угла в угол. Искусительница Сульдина, затаив дыхание, не отрывала от меня глаз. Кажется, пора.

— Не получится у нас с тобой, Таисья, такого полюбовного финала! — остановившись напротив нее, выразил я на своём лице жадноватое огорчение, — Ты же сама видела, что капитан в курсе этого дела. А он, чтоб ты знала, заместитель начальника районной милиции! Всё твое бабло, которое ты мне отдашь, он себе заберёт! — мстительно покосился я на приоткрытую дверь.

— Не заберёт! — еще тише проговорила санитарка-кулинар. — Он и знать-то ничего не будет! Да и за что ему, бездельнику, платить?! Это же ты меня ущучил, значит, тебе и отдам! А этот дармоед пусть и дальше на своих совещаниях штаны протирает! Ты не сомневайся, я верное слово говорю. Сам видел, дом у меня справный, за него меньше десяти тыщ не дадут! Даже, если я его в спешке продам. Соглашайся, начальник! — глаза Таисьи Шахерезадовны смотрели на меня, истекая медовым щербетом.

Но поддаться искушению у меня не было ни возможности, ни, что самое главное, желания. За приоткрытой дверью, в компании двух оперов грел уши зам по опер Захарченко. Это, во первых. И был еще московский дед-генерал Севостьянов. Это, во-вторых. Да и трофеить такое изъятие, мне было как-то некомфортно. Не боевой это доход. Совсем не боевой.

— Бог с ним, с капитаном, Таисья! — отмахнулся я, как от чего-то несущественного, — Не в нем дело. Наша с тобой беда в том, Таисья, что комсомолец я. Идейный, сука, комсомолец! Для убедительности указал я взглядом на портрет Ленина, висевший над руководящим креслом, — А эта форма дебильности, сама понимаешь, не лечится.

Дождавшись, когда на прояснившийся лик падальщицы опять опустится непроглядный ужас, я по-христиански протянул ей спасительную соломинку.

— Но, с другой-то стороны, кому будет легче, если уголовный элемент, сбившись в шайку, вырвет тебе матку и заставит тебя напечь из неё пирогов? — глядя на ополоумевшую от страха Сульдину, вслух рассуждал я. — Да еще потом тебя же и заставит их сожрать? Как-то не по-человечески, не по-советски это! Ты сама-то как считаешь, Таисья Николаевна?

Таисья Николаевна в это время жадными глотками заглатывала из кабинетного пространства атмосферу. А потому ответить мне по существу заданного ей вопроса ничего не могла. И я продолжил.

— Давай-ка, мы с тобой так поступим, — я взял небольшую паузу для усиления эффекта, — Мы про твои кулинарные художества, так и быть, промолчим, хотя и не забудем. А ты за это напишешь мне всего лишь две небольшие бумажки. Всего два листочка. Только и всего, Сульдина! И тогда продолжай дальше спокойно жить в своём доме, — сердечным взглядом доброго волшебника подкрепил я свое спасительное предложение. — Только из роддома уволишься и боже упаси тебя где-то выпечкой торговать!

— Ка-ка-кие бумажки? — с растерянной обреченностью попыталась тупить подлая баба.

— Ты чего мне тут под дуру шаришь, а, Таисья? — сделав суровость на лице, начал я вполне правдоподобно сердиться, — Хочешь, чтобы я окончательно осерчал и приказал своим операм ославить тебя на весь вокзал? Ты этого хочешь?!

— И-и-и… — тонко взвыла гиена в женском обличье, — Не хочу! — и