Совок-4 - Вадим Агарев

фигурант в резонансном уголовном деле, теперь уже союзного масштаба. А она, на минуточку, это дело расследует. Это два! Есть еще и три, и четыре. Поэтому рандеву в койке сегодня неизбежно, как крах социализма в этой стране. И пусть только какая-нибудь сволочь расценит этот акт самосохранения, как блуд!

Налив полную тарелку сваренного вчера и только что разогретого борща, я поставил ее перед суровой подругой. Потом придвинул к ней банку со сметаной и протянул ложку.

Размешав ложкой насыпанный в тарелку черный перец, Эльвира той же самой ложкой попыталась сунуться за сметаной.

— А ну стой! — прекратил я эту постыдную вакханалию, — Вот красивая ты баба, Эля! И даже юрист, вроде бы не сказать, чтоб совсем уж плохой, — при этих словах лицо Клюйко сильно перекосилось, но я сделал вид, что не заметил этого и продолжил, — Но вот почему ты такая разгильдяйка? Я ведь так и сам на тебе жениться никогда не смогу, и кому другому тебя замуж всучить не сумею! — не скрывая жгучего расстройства, откровенно выразил я свое неудовольствие.

Я достал из ящика стола чистую ложку для сметаны и протянул её искрящейся дикой яростью советнице юстиции. Не одела бы она мне на уши эту тарелку с горячим борщом! Только что мною же, кстати, и налитым.

Но обошлось. И обошлось, скорее всего, лишь только потому, что Эльвира в своей термоядерной вспышке гнева, забыла обо всем, что её окружает. Обо всём, кроме меня ненавистного. Значит, сейчас я все о себе и узнаю! Без длительных и коварных расспросов. Которые она наверняка уже структурировала и выстроила в своей голове. И которые, вдобавок, притянут к себе еще много чего нехорошего. А теперь будет сумбурно всё и, главное, сразу. Как мне оно и надо.

— Ты мерзкая скотина, Корнеев! — громогласным свистящим шепотом в очередной раз сообщила мне Эльвира Юрьевна непреложную истину, — Ты подонок и преступник!

Я с интересом слушал неприятные оценочные суждения о самом себе, отмечая, что часть из сказанного, с действительностью не расходится. А, если и расходится, то не во многом. Чтобы обличающая прокурорша не ограничилась лишь одними намёками, я ее поощрил дружелюбной улыбкой. И опять, кажется, переборщил.

— Чего ты лыбишься, подонок?! — подскочила ко мне с ложкой в руке, как с топором, Клюйко, — Думаешь, я не знаю про твоих баб? Скотина! Скотина!! Скотина!!!

Только сейчас я вспомнил, что Эльвира на сносях и понял, что драконить беременную бабу ради получения информации, это действительно скотство. Поэтому, сделав шаг навстречу, крепко обнял ее. Во-первых, чтобы попытаться успокоить, а во-вторых, чтобы пресечь её неприкрытые посягательства на моё и без того изрядно подрастраченное здоровье головы. В последний раз, московским полковником Мелентьевым подрастраченное. Ныне покойным.

Очутившись в моих крепких объятиях, свирепая тигрица в прокурорском мундире, вдруг обмякла и разрыдалась. Гормональные качели, твою же бога мать!

Поняв, что прокурорский ужин откладывается на неопределенное время, я подхватил продолжающую сотрясаться Эльвиру и понес в комнату. Положил ее поверх покрывала на постель и метнулся назад на кухню. Налив в стакан холодной воды, вернулся к подвывающей подруге. Она в позе эмбриона лежала лицом к стене и заходилась в горьком плаче. На мои попытки повернуть ее к себе, страдалица не реагировала или резко дергала ногами.

Секунду-другую поразмыслив, я начал поливать горестную гримасу на лице Эльвиры Юрьевны тонкой струйкой холодной воды из стакана. И случилось чудо. Все еще подергиваясь, но прекратив рыдать, экзальтированная барышня повернулась ко мне некрасивым красным лицом и заикаясь, задала очередной обидный вопрос.

— Ко-корнеев, т-ты, что, совсем д-дурак?! — и я даже успел подумать, что сейчас не лучшее время для того, чтобы обижаться, прежде, чем ответить.

— Конечно, дурак! — не без грусти согласился я с прокурорской сожительницей, — А был бы я умный, душа моя, разве влюбился бы я в такую неряху, которая ложкой из тарелки с борщом, лезет в банку со сметаной!

— А ты в меня влюбился? — уже без заикания, но всё еще отдельными между конвульсиями словами последовал внятный прокурорский вопрос. — Ты ведь, наверное, мне опять врёшь, Корнеев!

— Дурак-то я дурак, Эля! — смирился я с её оценкой своего скорбного от контузий интеллекта, — Но не настолько, чтобы пропустить такую умницу-красавицу, как ты и не влюбиться без памяти! — почти не лукавя признался я, — А, как православный комсомолец, врать беременным женщинам я не приучен! Я ведь, Эля, в религиозной старообрядческой семье воспитывался. В большой строгости! А это у нас большим грехом считается, Эля, беременным врать!

С минуту женщина в прокурорском обряде и с мокрым лицом что-то пристально высматривала в моей физиономии. Потом она отвернулась и задумалась. Потом снова посмотрела на меня и скомандовала голосом прежней Клюйко.

— Ты иди пока, кофе приготовь. А я минут через пять приду, мне в ванну надо, — уже деловито вытирая тыльной стороной ладони глаза, распорядилась советник юстиции.

Это как же они с ума так не сходят? При таких-то перепадах настроения? Подумалось мне. Но углубляться своими и без того израненными мозгами в непознаваемое я не стал. Я пошел на кухню выполнять прокурорский наказ.

Эльвира Юрьевна появилась не через пять минут. И даже, не через пятнадцать. Вышла она на двадцать третьей минуте, судя по стрелкам на моих часах. Рисковать с попреками я не стал, а просто в четвертый раз включил конфорку под чайником.

Зато у этой обновленной прокурорши было не красное лицо. И оно не было распухшим. И из одежды на ней была лишь моя рубашка. Это мне понравилось больше всего. Значит, верной мы дорогой идём, товарищи!

Полностью успокоившаяся барышня уселась за стол и стыдливо заправив между ног полы рубашки, стала смирно дожидаться кофе. Я тоже делал вид, что ничего особенного не произошло и расставлял перед гостьей все необходимое для кофепития.

Удар по затылку она мне нанесла, когда я повернулся за чайником к плите. И удар, на этот раз был не железом, а вопросом. Но от того не менее сокрушительным.

— Это ведь ты убил Мелентьева, Серёжа? — голос Эльвиры был спокоен до бесцветности, — Да, он был сволочь, но зачем было убивать?

Смятение длилось доли секунды. И не в моем мозгу. Мой разум, в отличие от юношеского был спокоен. Следачья поговорка из девяностых здесь еще не в ходу. «Одно дело знать и совсем другое, доказать!» —