Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

кофты, а не лежат тут же, в цветах, белые, стройные, молодые, как счастливые, смеющиеся боги.

— Сегодня жарко, — произнес он.

Я хочу тебя, означало это.

И она поняла.

— Да… жарко, — ответила она.

И это означало:

— И я.

Он понял.

И она поняла, что он понял».

(Без последних строк я не рисковал даже показать в редакции.)

Но дальше шло самое важное.

«…И оттого, что повсюду в оврагах, за зелеными, мягкими кочками верещали что-то неугомонное быстрое, неразборчивое невидимые стрекозы, становилось как-то странно и жутко, свежо и радостно. Хотелось что-то угадать, всплеснуть руками и засмеяться. Обняться обоим, таким молодым, дрожащим и радостным, и побежать по полю, по цветам, по мягким зеленым кочкам, перебирать легкими упругими ногами…»

— Ну, а «казалось, что кто-то» есть у вас?

— Как же! Помилуйте.

Я даже усмехнулся. Попробовал бы прийти без этого.

Быстро перевернул несколько страниц и ткнул пальцем.

«За окном сгущалась тьма.

Словно кто-то огромный черный, больной и страдающий припал к стеклу и…»

— Хорошо. А дальше что?

— А дальше они приходят домой. Дома обыск.

Вот здесь.

«…Из темноты послышался чей-то голос. И потом мелко-далеким, чуть слышным звоном донеслось позвякивание шпор, словно кто-то жаловался на какую-то обиду тоненьким, наивным голосом. Хотелось прильнуть к этой темноте…»

— Хорошо. Ну, а дальше?

— А дальше на его глазах насилие над нею.

«…Он увидел только измятую, изорванную сорочку, высокие, девственные, словно недоумевающие груди и рассыпавшиеся волосы. С обнаженной ноги одиноко и сиротливо свешивалась голубая, словно удивленная подвязка».

— И все?

— Да еще пара страничек, и все.

Редактор протяжно свистнул:

— Не ходовой товар.

У меня по спине пробежали мурашки. (Хозяйка. Сапоги. Долг в лавку).

— Неужели не подойдет?

— За кого же вы нас, батенька, принимаете? Нынче не в ходу… Чем вздумал удивить? Шпоры… Жандармы… Скажите!.. Старье-с.

И, заметив в моих глазах мрачную решимость, прибавил:

— Кое-что, в виде аванса, могу дать.

И незаметно сунул зеленую бумажку.

II

Пришел через две недели.

Худой, небритый, голодный.

Мрачно протянул ему небольшой сверток.

«…Бежал домой. Казалось, что бежали за ним, приседая, мигавшие желтые фонари, мчались, скаля зубы, уродливые извозчичьи лошади, и пешеходы сторонились, хитрые, знающие, и провожали его острым, беспощадным смехом.

Бежал и смех за ним.

Юркий, увертливый, острый.

Взбежал на лестницу. Остановился.

Где я?

Попробовал пульс. Стал считать.

Долго считал.

— Тридцать два… а дальше?

Долго не мог вспомнить, как дальше.

— Это она. Агарь.

— Ха-ха! Она моя сестра. Все равно.

Все завертелось. Желтые круги, словно шапки подсолнечников, лизнули воздух. Дрожащей рукой взялся за ручку двери.

— Да… я не одета…

— Ха! Все равно!..

Взметнулось близкое, белое, рванувшееся тело.

Что-то липкое, красное, горячее залило рот, щеки, уши, глаза.

— Я давно ждала тебя…»

Редактор дочитал до этого места, отрицательно покачал головой, закрыл тетрадь и. порывшись в кармане, протянул небольшой золотой кружок.

— Аванс в счет будущего. Вместе с прежними — восемь.

III

Через две недели я свернул новую рукопись в трубочку и вышел из дому.

Дворник, стоявший у ворот, скользнул по мне взглядом и вдруг покраснел.

Что это? Случайность? Или виден кусочек какой-либо иллюстрации? (Кое-что для наглядности я рисовал.)

— Срам… На заборах рисуют… А еще барин…

Дальше я не расслышал.

Прибавил ходу. Спрятал рукопись глубоко в боковой карман.

Проходя мимо ломовых извозчиков, увидел, как один из них оборвал ругательство на полуслове и потупил глаза.

Неужели на них даже на расстоянии действует новый рассказ?

Прибавил шагу. Торжествующе вбежал в редакцию.

— Ну?

. . .

Через пять минут я лежал в объятиях редактора. В кармане у меня приятно шуршали две радужные бумажки.

— Дорогой мой, вы гений. Да ведь все они, нынешние, мальчишки по сравнению с вами. Ширь… Полет… Эдак мы вдвое подписку увеличим. Вы берете быка за рога. Все слова, все понятия чисто русскими знакомыми терминами. Без ложного стыда… Долой буржуазные пережитки. Долой ветхие слова! Как мне понятно наше молодое дерзновение.

И он плакал от радости мне в жилет.

Юмористическая библиотека «Сатирикона»,

1913. выпуск 79

В жару

Над водой толкался бестолковый комар и, словно пьяный от лета, жары, солнца и веселой, зеркальной влаги, нырял, припадал к воде и взлетал, оставляя мелкие, еле дрожащие круги.

Козодоев удил.

«Шипишпер. — думал он, — тот действительно клюет с утра, но опять же, как решишь: на живца или другую приманку. Окунь, тот клев особый имеет, а минога, скажем, другой… Да. Сидишь себе в Тарховке, маленькой удочкой, лесой, крючком ловишь уклейку, где же здесь стихийная радость борьбы, хитрость человека, победа и гордость?..»

Козодоев переменил червяка и, поплевав, закинул красный, дрожащий поплавок подальше от дерева.

Было жарко, и распаренная истома шла от деревьев, травы, желтого хрустящего песка и даже воды.

И мысли Козодоева были тоже словно пыльные, жаркие, потные и лениво цеплялись одна за другую, толкаясь, давясь и распластываясь.

«В гарпунщики бы поступить, это тебе не удочка. Или сетями. Выехать утлою лодкой. Ундину какую-нибудь встретить вроде Марьи Николаевны… Поймать бы ее в сети. От Зины уехать… В кожаной куртке, обрызганный морскими волнами, при свете ущербной луны… Почему ущербной?» — подумал лениво Козодоев, смотря на свою правую руку, где около большой жилы сидел спокойный, довольный, наливавшийся красным комар.

«Пьет мерзавец. Ему и дела нет. Кровопиец. Чистый продукт получает… Шибзик, тонкий такой, в самую центру бьет».

И Козодоев с уважением посмотрел на улетавшего, распухшего комара.

«Сома бы какого-нибудь поймать. Стоять на носу, с острогой, у костра, в дыму и пламени — и целиться в какого-нибудь усатого урода. Иди акулу где-нибудь словить… У Тарховки, под самой дачей, большая