Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

перебирает непослушными ногами.

— Танцуй! Танцуй! — понукает Михайло.

— Ну, що твий пролэтарьят? — смеется Марьенко. — Мизэрнэ створиння!

— Шевелись! — наседает Емельян. — Глашка, раздень его, мы припечем тело, чтоб повертался проворнее.

Испуганная Глафира выполняет приказание мужа, стаскивает с Ильи пиджак, в страхе шепчет:

— Илья, голубчик, танцуй скорее, може, не расстреляют.

Илья уже давно выбился из сил, дышит тяжело, как загнанная лошадь. В глазах у него прыгают зеленые змеи — они вот-вот вонзят свои языки в его измученное тело и выпьют кровь. Он уже не просит пощады. Вокруг — враги. Это он понял, когда на короткий миг у него прояснилось сознание. Слишком поздно понял.

— Пора кончать, — доносятся до него слова Михайлы.

— Кровопийцы, — не слыша своего голоса, говорит Илья. — Сволочи. Мало вас потрошили...

— Га-га! — смеется Егор Матвеевич.

— Вспомнила баба, как девкой была! — одхватывает Анна.

— Ну-ка, Спиридоныч, где твоя партейная власть? — продолжает Егор Матвеевич. С хрустом сжимает в кулак короткие, волосатые пальцы. — Вот где!

Михайло подходит к Егору Матвеевичу, кивает на Илью.

— Прихлопнуть?!

— Нешто ждать, пока нас сгребут? — отзывается Егор Матвеевич. — Не захотел по-доброму, пусть получает то, что заработал. Только без шума, — выразительно глядит на Михайла. — Выкинуть на мороз — сам околеет.

...Было уже за полночь. Выл ветер, гнал колючую поземку, голосил в застрехах. Разъезжались и расходились гости Емельяна Косова. На морозе сразу же заиндевели у мужиков бороды, усы, брови. На санях у Архипа Марьенко пьяный, избитый Илья Гарбузов.

— Подале завези, — посоветовал Архипу Егор Матвеевич и начал прощаться: — Ну, с богом.

Ехал Архип ночными крутоярскими улицами, поглядывал на Илью, который храпел, пуская раскрытым ртом пар. На лице Архипа блуждала жестокая ухмылка. Илья шевельнулся, застонал.

— Ну-ну, ты, — с опаской посматривая по сторонам, проворчал Архип, столкнул с саней безвольное тело, хлестнул лошадей, пропал в ночи.

Утром Илью нашли под сельсоветовским плетнем, вмерзшим в сугроб.

20

Тимофей приехал из города ночным поездом. Не заходя домой, поспешил в больницу, напугал сонную няню громким стуком.

— Какой там лешак колотит? — не открывая, хрипло спросила она.

Тимофей бессильно прислонился к двери.

— Открой, — слабо проговорил — Тимофей я... Пыжов Тимофей.

За дверью молчали. Потом послышалось, как нерешительно переступили с ноги на ногу, наконец ответили:

— Иди, соколик. Иди. Тимошка заарестованный.

— Да нет же! — воскликнул Тимофей. — Выпустили меня. Понимаешь, выпустили! — И умолк. Сердце застучало гулко, горло перехватило. С трудом выдохнул: — Елена тут лежала... жинка.

— И впрямь будто Тимошка, — удивленно, а Тимофею показалось, что растерянно, донеслось из-за двери.

«Опоздал», — ударило в голову. Забарабанил — исступленно, изо всех сил.

Старушка сердито прикрикнула:

— Угомонись ты, непутевый. Спит твоя Елена.

Тимофей отошел, сел на крылечко, не чувствуя холода, не замечая ничего вокруг. Нервное напряжение не покидало его. Но теперь оно было совсем иным. Спала с сердца гнетущая тоска, а вместо нее вселилась радость, разлилась по всему телу. Она подняла его, снова повела к двери. Тимофей осторожно постучал.

— Опять ты? — возмутилась няня.

— Поглядеть бы, Гуровна, — узнав няню по голосу, виновато попросил Тимофей.

— Не можно.

— Одним бы глазком...

— Не дозволено пускать ночью. Доктор воспретил.

— Може, разрешишь? — поспешно отозвался Тимофей.

Гуровна была непреклонна.

— Пустое плетешь. Больница это. Разуметь надо. Лучше слухай, что скажу. Сначала плоха была. Ой, как плоха. Дмитрий Саввич уже и надежду потерял. Ну, перевелась тебе так, что дале некуда. Краше в могилу кладут. Да. Помучились мы с ней. Все время на кислороде. Кормление тоже принудительное — сознания же нет. Долго ее кризис держал, а все же отпустил. Полегчало, полегчало, Сознание вернула

лось — вовсе на поправку пошло. И пищу, и лекарства разные теперь сама кушает. Спит хорошо. Пульс — в норме.

Тимофей слушал тихий старческий голос, точно музыку. Слушал и не мог наслушаться.

— А теперь иди, — посоветовала старушка. — Свидишься. Для того день будет.

И Тимофей ушел. Ему открыл Савелий, встретив радостным возгласом. Они обнялись крепко, по-мужски. Вошли в дом. Савелий засуетился, добавил в лампе огня, сунулся к печи, начал выставлять на стол еду.

— Это лишнее, — сказал Тимофей, разделся, прошел в Сережкину комнатушку, не смея потревожить, склонился над спящим сыном.

Сережка разметался во сне, как обычно, немного посапывал. Но в выражении его лица Тимофей увидел что-то новое, чего раньше не было. Нет, это не тени сделали его таким. Недетская суровость сковала губы, свела брови. Будто сразу повзрослел сын.

— Нелегко пришлось парнишке, — сочувственно заговорил Савелий, когда Тимофей на носках отошел от Сережки. — Особливо после похорон. Ведь один, как перст.

— Каких похорон? — насторожился Тимофей.

— А ты разве?.. Не сказали? — Савелий запнулся, помедлив, продолжал: — Дней шесть, как захоронили... родительницу твою.

— Как захоронили?!

— Да вот так. Угорела она. В аккурат на рождество случилось.

Тимофей склонил голову.

— Сонной, видать, и надышалась угара, — продолжал Савелий, — Тихо отошла. Так и нашли в постели — будто спит. А перед тем ходили с Сережкой к Елене.

Тимофей молчал. У него задергалась щека. Он сильным движением ладони потер ее, сцепил зубы, потянулся за кисетом.

— В больнице ее резали, — помолчав, продолжал Савелий. — Мишка сдал. Пусть, говорит, вскрывают, чтоб разговоров не было. Дознались. От угара померла. — Он тоже свернул цигарку, прикурил. — Покойнице, конечно, все равно, — сказал, подумав: — Да только свою мать не дозволил бы я резать.

Тимофей жадно, всем ртом хватал дым.

— Ото как сходил к матери, так и переменился малый, — вел Савелий. — А тут еще бабку захоронил и вовсе заскучал. Мы уж как могли поддерживали.

— Спасибо, Савелий Тихонович, — глухо проговорил Тимофей. — Век ваш должник.

— Что там, — отмахнулся Савелий. И, вспомнив о Елене, оживленно добавил: — Твоя-то какова! Никогда бы не подумал, что крепости у нее столько. Слышь? Выдюживает!

Тимофей кивнул, склонился, опершись локтями о колени. «Отмаялась», — горько подумал о матери. Перед его мысленным взором проносились события последнего времени, несчастья, обрушившиеся на его семью. И он терялся в догадках, чувствуя, что все это происходит не случайно.

— Значит,