Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Брут смотрел на него и думал, что «крукс» с навешенными латами выглядит сейчас в их разговоре третьим безмолвным участником, и что вот сейчас Цезарь без сияющих лат совершенно не похож на божество, это просто мрачный, жесткий человек, злой насмешкой судьбы данный ему в отцы — старик с маленькой голой головой и жилистой шеей. Без защиты кираса Цезарь напомнил Бруту освежеванную черепаху — он увидел такую однажды в детстве и навсегда запомнил. Черепаху, которую повар на кухне вырезал из панциря, чтобы сварить суп.

Брут улыбнулся одними губами:

— Поближе к своему мечу чувствуешь себя увереннее? Не бойся, Цезарь. Я же сказал, что не причиню тебе зла.

Цезарь молчал, глядя не на Брута, а на «крукс», и о чем-то раздумывал. Это становилось для Брута тягостным.

— Я всегда хотел сказать тебе это, Цезарь. Больше всего я жалею, что не погиб тогда, при Фарсале. Ну почему какая-нибудь шальная стрела не пробила тогда мне шею?! Ты убил во мне то, за что я еще мог себя уважать. Ты убил меня и сейчас пожираешь, как Сатурн пожирал своих детей, только кости трещат на зубах. И не видно конца этой пытке.

— Ты говоришь сейчас выразительно. Запиши, чтобы не забыть для какого-нибудь будущего своего бездарного опуса. — Цезарь едко усмехнулся, — А мне не нужно знать имен тех, кто собирается меня «казнить». Я догадываюсь. Я видел и их, и тебя — в обоссанных от страха туниках после поражения при Фарсале. Ты прав: Катон — единственный среди вас поступил как римлянин и как мужчина. Мне нечего опасаться. Я уже видел, на что вы способны, — завершил он.

И вдруг взгляд его стал лукавым, он улыбнулся Бруту почти ласково:

— Предлагаю тебе выбор.

Брут смотрел с опаской.

Цезарь вытащил из роскошных ножен свой гладиус, тронул лезвие и одобрительно сказал, словно сам себе:

— Испанцы знают, как выковать добрый меч! А мой, к тому же — старинной заточки, так теперь редко точат мечи! Не преграда — даже трехслойный кожаный кирас. А уж между ребер войдет вовсе без задержки. Если уверенной рукой…

С той же ласковой, ободряющей улыбкой он протянул тяжелую светлую, слоновой кости рукоять помертвевшему Бруту:

— Ну же! Если совесть мучает тебя так сильно, и ты завидуешь своему герою дяде, повтори его подвиг. Будь Катоном…

Брут медленно взял богато украшенный гладиус.

Цезарь рассматривал его насмешливо и пристально. Потом решительно повернулся к нему спиной, встал, широко, по-легионерски расставив ноги, и сложил руки под животом.

— Ну же! Смотри, я отвернулся. Ты — наедине с моим мечом и своей совестью. Действуй…

Их тени на стене были гигантскими. С Форума опять донеслись скулеж и лай — видно, передралась стая бродячих собак. Цезарь знал тот особый хлюпающий звук — сразу после того, как меч входит в тело. Знал, ожидал и страшился его услышать.

Но доносился только скулеж псов. И потом — грохот железа о мрамор.

Брут сидел на полу, закрыв руками лицо.

— Не могу… Я должен прийти к этому сам.

Цезарь с видимым облегчением бережно поднял свой меч, подошел к круксу, снова вложил в ножны и шепнул то ли крестовине, то ли мечу: «Прости, дружище». Сомнений у Брута уже не оставалось: их в комнате трое — он, Цезарь и «крукс».

— Вот видишь, сын… У тебя в руках был лучший меч Рима. И был выбор: навсегда успокоить свою совесть или хотя бы «избавить Республику от тирана», как высокопарно и ребячливо пишете вы углем на стенах домов вокруг Форума. Я ведь повернулся к тебе спиной, был совсем безоружный. Ты не смог ни того, ни другого. Таковы вы все. Мне нечего бояться завтрашнего заседания Сената. Нечего бояться твоих друзей-заговорщиков. Вы до седых волос будете пачкать углем римские стены неуклюже зарифмованными строчками о жестокости тиранов и величии Свободы и Республики. Вы не способны на поступки. Неужели ты думаешь, я не знал этого, когда помиловал всех вас тогда, при Фарсале? И успокой свою мать: она так волнуется, что ты можешь стать отцеубийцей. Она слишком высокого о тебе мнения…

И он снова посмотрел на сына с веселым вызовом.

Успокоившийся Брут брезгливо, словно они были в нечистотах, вытирал о свою тунику влажные ладони. Его взгляд сразу стал спокойным и от этого сразу усилилось внешнее сходство между мужчинами.

— Я очень рад, сын, что ты приходил ко мне, и мы так хорошо поговорили, и нам обоим все стало ясно, — сказал Цезарь совсем другим тоном — спокойно, доверительно.

— Я тоже очень рад, — эхом отозвался Брут. И Цезарь почувствовал, что сказано это искренне.

— Готовься же к отбытию вместе со мной в Таре, а потом — в Парфию. Война закаляет характер. И не беспокойся: у тебя наверняка и там найдется время для литературных упражнений. Моим запискам не помешает еще один грамотный редактор… Это будет хроника нового великого будущего, на пороге которого стоит Рим. Как раз об этом я буду завтра говорить в Сенате. Постарайся, чтобы твои друзья не отвлекались на перешептывания и слушали меня внимательно. Очень внимательно.

На лице Брута отразилось какое-то сомнение, и Цезарь понял это по-своему:

— И не бойся, от меня уж во всяком случае никто не узнает, что ты был здесь и рассказал мне о вашем «заговоре». Что бы ни произошло с твоими товарищами, на тебя никогда не падет и тени подозрения.

— Благодарю тебя, отец. Теперь я действительно успокоен. — Губы Брута повторили отцовскую ласковую улыбку.

Тихо заскрипела дверь, и все затихло.

Цезарь отер вспотевший лоб, крикнул рабу — «вина!», сел на постель и в изнеможении закрыл глаза.

Как никогда ранее, он понимал теперь, что сделал абсолютно правильно, решив оставить свой Рим этому отважному, так похожему на Александра мальчишке Октавиану. Больше — некому. Кровь почти ничего не значит. Почти ничего. Его собственная кровь сейчас пульсировала в висках, как будто вздувшийся весенний Тибр пытался сломать плотину.

В перистиле послышались шаги. В комнату осторожно вошла Кальпурния.

— Меня разбудил шум. Что случилось?

По выражению ее лица трудно было понять, знает ли она о приходе Брута. Цезарь хорошо знал: никогда и ни о чем нельзя было судить по выражению ее лица.

— Ничего не случилось. Я просто, наверное, слишком громко разговаривал сам с собой. Становлюсь стариком… — Цезарь опять улегся в постель и укрылся одеялом.

Его всегда ровная, спокойная и невозмутимая тридцатилетняя жена казалась сейчас необычно взволнованной. Она подошла и жестом попросила разрешения сесть у него в ногах. Он — тоже жестом — разрешил.

Кальпурния была высокородной, верной и целомудренной. Женщина поразительно трезвого ума, особенно для ее пола. Он считался с ее мнениями, на них никогда не влияли эмоции. Она хорошо справлялась с обязанностями жены консула. Не справилась только с одной — казалось бы, простейшей и основной: не родила ему законного сына. И с каждым годом надежды оставалось все меньше.