Охота - Станислав Лем

Конец звездного путешествия. Романтика покорения небес!

Ассистент генерального конструктора, который отказался от резервного агрегата регенерации (ради экономии массы – это было важнее), покончил с собой. Не сразу – через семь месяцев. Никто ему ничего не говорил, никто при нем ни о чем не вспоминал. Но разговоры, когда он заходил, стихали. По ошибке он принял слишком большую дозу снотворного.

Корабль прожарили, вычистили пергидролем под высоким давлением, через пару дней он блестел снаружи и внутри как зеркало. Еще были пафосные похороны, на которые он не пошел. Не хотел иметь с этим ничего общего. Четырьмя годами позже он полетел сам. Но у него ведь была резервная регенераторная! Не запасной агрегат – второй, независимый объект такой же мощности, на противоположном конце корпуса, а еще – встроенный специальный сброс, который мог удалять за ракету, в вакуум все, что бы только он ни пожелал. И главное: в любой момент он мог изменить курс корабля, развернуться. Это не могло повториться.

Тогда почему он об этом вспомнил? Мелодический лязг за стеной не стихал. Он не знал, когда прикрыл глаза. Эта нота походила на звук пролетающего старого самолета. Или на звук пилы на маленькой лесопилке, очень примитивной, приводимой в движение водой. Или на хоральное пение, с которым после долгой зимы просыпается улей.

Он отряхнулся от мыслей, быстро пошел дальше. Снова был у дверей, откуда вышел утром. Уже полдень. Можно пообедать. Если бы появилось нечто, из-за чего бы он забыл об обеде!

Он остановился перед дверью. Не хотел, чтобы та отворилась сама. Играл с ней. Ему снова удалось ввергнуть механизм в ступор. Дверь отворялась на дюйм и снова закрывалась – дрожь паралитика…

Он подумал о нем. Что он делал там, внутри, в тишине, один, неподвижный? Он прижался к стене сбоку и пошел вдоль нее, вжимая тело к чуть вогнутой, мягкой, похожей на натянутую кожу поверхности. Таким-то образом он обманул дверь – та не открылась. Потом он протянул руку так, чтобы та не пересекла невидимый лучик фотоэлемента, знал, где тот находился. Раскрыл дверь настолько, чтобы заглянуть внутрь. Сперва увидел свое пустое кресло, отодвинутое от экрана, что флуоресцентно светился, разгоняя густую черноту, увидел край пульта управления, контур стенной опоры, но не мог увидеть, что хотел! Разочарование было неожиданно резким. Предельно изловчившись, наклонившись, распластавшись по фрамуге, он приоткрыл дверь еще на сантиметр и увидел его.

Инженеры, конструкторы, виртуозы моделирования и синтеза механических форм, философы и кибернетики – все они были бессильны перед одухотворенными машинами, бессильны, словно в первый день. Что бы они ни выдумывали смелое, оригинальное, все превращалось в кошмар. Какие только формы не были опробованы! Шаровидный череп, веретенообразный торс, обтекаемый сгусток эмали со вплавленной в нее аппаратурой, темный выпуклый лоб с выступающими усиками микрофонов и динамика – все было фальшивым, дурным, раздражающим настолько, что – в конце концов – отказались от сложных решений.

От пола до потолка поднимался параллелепипед с закругленными ребрами, массивный куб с поверхностью цвета старой слоновой кости. Микрофон на гибком плече – как усик, а на передней панели – четвере глаза, расположенные довольно широко, но ни один не мог заметить его, когда он так стоял. Глаза эти имели зеленые пылающие зеницы, что расширялись тем сильнее, чем темнее вокруг было единственное движение, которое мог воспроизвести железный ящик. Но тот не был ни искусством, ни характерностью – просто техническая необходимость.

А значит, что бы он мог получить от такого подглядывания? Ток, текущий по обмоткам внутреннего корпуса, большая сеть с кристаллическими ячейками, заменявших нервные синапсы, – все это не издавало ни звука. Так на что он рассчитывал? Чего ждал? Чуда? Постанывание. Как зевок. Тишина. Короткая, ускоренная в конце, модулированная пульсация позвякиваний.

Он смеялся…

Смеялся?

Нет – это звучало иначе. И уже все стихло. Он ждал. Минуты текли. Мышцы болели, напряженные в неестественной позе, он чувствовал, что в любой момент может с шумом отпустить дверь, и все равно ждал.

Не дождался ничего. Скрытно ушел, отступая спиной вперед, вошел в спальное помещение – почти не бывал тут днем. Но теперь хотел побыть один. Должен был подумать над увиденным. Что? Серия позвякиваний, что длилась четыре, пять секунд?

Она гремела в его ушах. Он повторял ее, анализировал каждый звук, пытался понять. Когда очнулся, стрелки часов образовали перевернутый прямой угол. «Съем что-нибудь и спрошу его. Просто спрошу. В конце концов, в чем дело?»

Когда он входил в столовую, то уже понял, что не спросит никогда.

– Какое твое самое старое воспоминание?

– Детское, да?

– Нет, правда. Скажи.

– Я не могу этого сказать.

– Снова напускаешь таинственности?

– Нет. Прежде чем меня наполнили языковым содержанием, прежде чем меня наполнили словарями, грамматиками, библиотеками, я уже функционировал. Содержательно я был пуст и абсолютно «нечеловечен», но меня подвергали испытаниям. Так называемая холостая электрическая активность. Это мое самое старое воспоминание. Но для этого просто нет слов.

– Ты что-то чувствовал?

– Да.

– Ты слышал? Видел?

– Естественно. Но не в понятийных категориях. Это было таким – ну, переливанием из пустого в порожнее, но куда более красивым и насыщенным. Я порой пытаюсь восстановить те впечатления. Это – сейчас – очень непросто. Тогда я чувствовал себя огромным. Теперь – уже нет. Одна мелкая тема, один импульс наполнял меня, расходился, возвращаясь, бесконечными вариациями, я мог делать с ним, что захочу. Я бы охотно тебе объяснил, если бы мог. Ты видел, как стрекозы кружат в солнечный день над водой?

– Видел. Но ты, ведь ты не мог этого видеть, верно?

– Ничего, мне достаточно и математического анализа их полета. Со мной было схожим образом. Если вообще можно это с чем-то сравнивать.

– А потом?

– Меня создавали – в смысле, мою личность – много людей. Лучше всех запомнилась одна женщина, ассистентка первого семантика. Она звалась… Лидией.

– Lydia, dic per omnes…[7]

– Да.

– И почему ты запомнил именно ее?

– Не знаю, может, потому, что это была единственная женщина. Я был одним из первых ее «воспитанников». Возможно, даже и первым. Она порой говорила мне о своих переживаниях.

– А ты, был ли ты тогда таким, как нынче?

– Нет. Я был куда беднее в содержании, был очень наивным, понимаешь? Со мной многократно случались смешные вещи.

– Да?

– Я не знал, хм, кто я таков. Я думал – довольно долго, – что я один из вас.