Охота - Станислав Лем

– Ты меня обманывал – поэтому?! Хотел обладать мной, как… как… чтобы я сдыхал рядом с тобой – всегда спокойным, всегда ласковым…

– Что ты говоришь?! Это не…

– Не притворяйся! Тебе не удастся! Ты искажал результаты, координаты – ты выравнивал траекторию! Я все знаю!

– Я – искажал?..

– Да, ты! Ты хотел быть со мной – навсегда, да?! Боже… если бы я ничего не заметил…

– Клянусь, это какая-то ошибка – ты наверняка ошибся! Что это – что там у тебя?! Что ты хочешь сделать?! Перестань… пере… что ты делаешь!

– Снимаю оболочку.

– Нет! Перестань! Господи, опомнись! Я никогда тебя не обманывал! Я тебе объясню…

– Ты уже объяснил. Я знаю. Ты делал это ради меня. Хватит. Молчи! Молчи, слышишь?! Я ничего тебе не сделаю – только отключу тот…

– Нет! Нет! Ты ошибаешься! Это не я! Я не… Верни оболо…

– Молчи, а не то…

– Господи!

– Перестань орать! Ну что… что… стыдно тебе?

Стон. В открытом настежь ящике – фарфор изоляторов, пучки проводов, комочки спаянных соединений, катушки, соленоиды, экранирующие пластины, россыпь блестящих дросселей, окрученных вокруг черно-лакированного, внутреннего скелета. Он стоял напротив этих обнаженных сплетений, невольно глядя на широко открытые, немигающие дыры глаз, всматривающихся в него зелеными огнями. Глухое, повторяющееся дребезжание было точно таким же, как и тогда. Без оболочки это было ужасно, он впервые понял, что где-то на самом дне подсознания в нем тлела никогда не выраженная словами, но всегда присутствовавшая глухая, безумная уверенность, что в железном ящике, словно в шкафу, словно в сказке, сидит кто-то – скорченный – и разговаривает с ним сквозь покрытия желтоватых плит… Нет, он никогда так не думал по-настоящему, ведь он знал, что все иначе, – и все же что-то в нем не могло с этим примириться. Он прикрыл глаза – и открыл их.

– Ты выровнял траекторию?

– Нет.

– Врешь!

– Нет! Я бы никогда не стал обманывать тебя! Не тебя! Верни оболоч…

У него перехватило дыхание. Открытый железный ящик. Провода, катушки, профилированная сталь, бусинки изоляторов. «Никого тут нет, – подумал он. – Что делать? Я должен, должен его отключить».

Шагнул вперед.

– Не смотри так! По… почему ты меня ненавидишь?! Я… что ты хочешь сделать? Стой! Я ничего не сделал! Нет! Нет!

Он наклонился, заглянул в темное нутро.

– Не-е-ет!

Он хотел крикнуть: «Замолчи!», – но не мог. Что-то перехватывало ему горло, стискивало челюсти.

– Не прика… я ска… тебе вс… а-а-а! Не-е-ет!

Из железных, жарких внутренностей полилось дребезжание и крик, ужасный крик, он вскочил, хотел остановить этот крик, задавить, рукоять, которую он втыкал между кабелей, задела за ряд фарфоровых плиток, с треском посыпались белые крошки, слова, вырывающиеся изнутри, перешли в неясное бормотание, в какое-то «лю-бю-тю» – «лю-бю-тю» повторялось все быстрее и быстрее, со стонущим припевом, быстро, до безумия, он и сам кричал, не понимая, ударил, потом еще раз, осколки секли ему лицо, он ничего не чувствовал, бил раз за разом, железо со свистом резало воздух, порванные провода повисали увядшими метелками, раздавленные колонки изоляторов опали, осели… было тихо, очень тихо…

– О… тзовись… – пробормотал он, отступая спиной вперед.

Глаза уже не были зелеными, были серыми, словно за стеклом скопилась пыль.

– Ох… – сказал он, безвольно, словно слепец, ступая вперед. – Ох…

Что-то его остановило – он широко открыл глаза.

Экран.

Он наклонился над ним.

Планктон звезд, мертвая фосфоресценция, размытые точки с туманными контурами.

– А, это вы! – прохрипел он и замахнулся молотом.

Сижу и пишу тут, в запертой комнате с дверью без ручки. Окно тоже не открывается, и стекло в нем небьющееся. Я пробовал. Не от желания сбежать и не со злости – просто хотел убедиться. Стол у меня из орехового дерева. Бумаги вдосталь. Писать разрешается. Только никто этого не читает. Но я все равно пишу. Не хочу одиночества, а читать не могу. Что ни дадут мне читать, все сплошная неправда, буквы начинают плясать перед глазами, и я теряю терпение. То, что есть в книгах, ничуть меня не интересует с той минуты, когда я понял, как все обстоит на самом деле.

Меня очень опекают. Утром – ванна, теплая либо комнатной температуры, с тонким ароматом. Я установил, чем различаются дни недели: по вторникам и субботам вода пахнет лавандой, а в остальные дни – хвойным лесом. После ванны – завтрак и визит врача. Один из младших врачей, не помню его имени (не то чтоб у меня с памятью было неладно – просто я сейчас стараюсь не запоминать несущественные факты), интересовался моей историей. Я ему дважды все рассказывал, с начала до конца, а он записывал мой рассказ на магнитофон. Вероятно, он добивался повторения, чтобы сличить обе записи и таким путем установить, что в них остается неизменным. Я сказал ему, что об этом думаю; сказал также, что детали несущественны.

Спросил я его еще, собирается ли он представить мою историю как «клинический случай», чтобы привлечь к себе внимание медиков. Он слегка смутился. Может, мне это только почудилось; во всяком случае, с тех пор он перестал выказывать ко мне расположение.

Но все это не имеет значения. И то, до чего я доискался, отчасти по воле случая, отчасти благодаря другим обстоятельствам, в некотором (тривиальном) смысле тоже не имеет значения.

Существует два рода фактов. Одни могут оказаться полезными – например, тот факт, что вода кипит при ста градусах и превращается в пар, согласно законам Бойля – Мариотта и Гей-Люссака; благодаря этому в свое время оказалось возможным сконструировать паровую машину. Факты другого рода не имеют такого конкретного значения, ибо касаются всего, и никуда от них не денешься. Для них нет никаких исключений и нет никакого применения – и в этом смысле они ни к чему. Иногда они могут иметь неприятные для кого-нибудь последствия.

Я солгал бы, если б начал утверждать, что удовлетворен своим теперешним положением и что мне совершенно безразлично, какие записи сделаны в моей истории болезни. Но мне известно, что единственная моя болезнь – это мое существование и что вследствие этой болезни, всегда имеющей роковой исход, мне удалось доискаться до истины, а поэтому я испытываю некоторое удовлетворение, как всякий, кто сознает свою правоту – вопреки большинству. В моем случае – вопреки всему миру.

Я могу так выразиться, потому что Маартенса и Ганимальди нет в живых. Истина, которую мы втроем открыли, убила их. В переводе на язык большинства слова эти означают только то, что имел место несчастный случай. Действительно, он имел место, но значительно раньше, миллиарды лет назад, когда пласты огня, оторвавшиеся от Солнца, начали сворачиваться в шар. Это было началом агонии, а все остальное, включая темные канадские ели за окном, и щебетание сиделок, и мое бумагомарание, – это уже только загробная жизнь. Знаете чья? В самом деле не знаете?