Резидентура. Я служил вместе с Путиным - Алексей Ростовцев

Путь наш лежал на восток, к Дону. Ехали через Новошахтинск и Шахты в направлении станицы Раздорской. Казалось, вся страна сдвинулась с места. Вереница повозок змеей петляла по холмам Донецкого кряжа от горизонта до горизонта. Вдоль обочин дороги брели стада коров и овечьи отары. Вперемешку с людьми и животными отступала армия. Сначала ехали, стараясь не терять из вида своих, но через двое суток потерялись в гигантском водовороте повального бегства, потерялись навсегда. Ночевали в шахтерских городках и поселках. Принимали нас рабочие хорошо, доброжелательно, сострадательно. Когда кончился Донбасс и начались казачьи поселения, обстановка резко изменилась. Мы почувствовали, что попали во враждебную среду. В Раздорах нас никто не пустил на ночлег. Простоволосая казачка гналась за нашей повозкой и, потрясая кулаками, орала во весь голос: «Коммунисты проклятые! Вот напеку из последней муки блинов и буду немцев встречать! У жиды-ы-ы!» Кто-то из мужиков остановил и увел ее. Так впервые в жизни меня обозвали коммунистом и, надо сказать, не случайно. А между прочим, дядя с тетей не были тогда членами партии. Их бы в нее и не приняли из-за нечистого происхождения. Дядя вступил в партию на фронте, скрыв правду о своих родителях. Проверить его не представлялось возможным. Его родной Козелец был в том году под немцем.

Через Дон переправились на пароме в Раздорах. Паром был сильно перегружен, колеса телег уходили под воду, лошади нервно ржали. Мне тоже было страшно. И все-таки мы благополучно пересекли реку и выгрузились на противоположном берегу.

Первый большой привал сделали на железнодорожной станции Зимовники. Когда немцы заняли Ростов, то по этой ветке пошел в Россию через Тихорецк и Сталинград основной поток горючего из Баку Цистерны постоянно мелькали в просветах между домами, когда я смотрел в сторону вокзала из окна снятой нами комнаты. В Зимовниках дядя с тетей решили дождаться ясности в развитии событий. И тут на наши головы впервые посыпались немецкие бомбы. А дело было так. Я стоял у ворот дома, который уже считал своим, и наблюдал за самолетиком, вынырнувшим внезапно из низких облаков. От самолетика отделилось несколько черных точек, которые понеслись к земле компактной группой. Внезапно воздух взорвался оглушительным трескучим грохотом, земля качнулась и ушла из-под моих ног. Я упал и пополз к дому. Животный ужас на несколько мгновений лишил меня рассудка. Когда я пришел в себя, то увидел крупные клубы черного дыма, поднимающиеся в районе недалекой станции. Дым быстро заволок полнеба. Говорят, что страшнее горящей нефти только зрелище атомного взрыва. Не случайно во время учений для имитации ядерного взрыва подрывают емкость с горючим. В дальнейшем нас стали бомбить ежедневно. Но теперь о приближении немецкой авиации жителей всегда оповещали прерывистыми гудками сирены, и мы успевали спрятаться в подвал, а после отбоя собирали во дворе и на улице еще теплые осколки. Иногда нашим летчикам-истребителям и зенитчикам удавалось отогнать немцев еще на подходах к Зимовникам. Но чаще фашистские бомбы достигали цели. И если загоралась хотя бы одна цистерна, от нее вскоре вспыхивали и рвались соседние. Начиналось дикое буйство пожара. Тушение продолжалось долгие часы. Во время налетов и борьбы с огненной стихией погибало много людей как гражданских, так и военных, после каждой бомбежки мимо нас ехали возы с гробами.

Поздней осенью и в начале зимы немцев разбили под Москвой, Ростовом и Тихвином. Освободили даже наше родное Миллерово. Однако фронт остановился всего в 20–30 километрах от него. Возвращаться туда не было смысла. Поэтому дядя с тетей приняли решение ехать дальше, в Орджоникидзевский (Ставропольский) край, где они рассчитывали получить постоянную работу и жилье. Помню, что именно в это время я впервые захотел есть без рыбьего жира и уговоров. Начинался голод. Голод на много лет.

В конце декабря мы снова тронулись в путь. Верениц обозов больше не было. Мы ехали одни. Степь, занесенная снегом, казалась безжизненной пустыней. Все, что было у нас теплого, мы с тетей напялили и намотали на себя. Но холод все равно пронимал нас до костей. Дядя в фуфайке и в брюках на вате часто соскакивал с облучка и брал коней под уздцы, чтобы помочь им найти полотно дороги под снегом. Страшный случай произошел с нами, когда мы были почти у цели. Стояла новогодняя ночь. Вовсю свистела метель. От ветра не было спасения. Я почувствовал, что замерзаю, и впал в безразличие. Лошади сбились с пути и остановились. Нас стало засыпать снегом. Дядя посмотрел на часы и охрипшим голосом поздравил нас с наступлением нового 1942 года. По всем канонам реальной действительности мы в ту ночь должны были погибнуть. Однако с нами произошло то, что случается только в романах со счастливым концом. Забрехала собака. Дядя потащил коней по снежной целине туда, откуда доносился лай. Вскоре наша кибитка остановилась перед какой-то изгородью. Замелькал свет в окнах большого строения, полузанесенного снегом. Через несколько минут мы все уже сидели раздетые в просторной теплой горнице и пили горячий сладкий чай, окруженные шумными и веселыми людьми самых разнообразных возрастов – от совсем старых до совсем маленьких.

Люди, приютившие нас, заслуживают того, чтобы рассказать о них подробнее. По их словам, в 1929 году они были раскулачены односельчанами. В Сибирь ехать не пришлось. У них отобрали имущество, выгнали всю семью за околицу и сказали, что они могут либо убираться ко всем чертям, либо строиться заново прямо тут, в чистом поле. Бывало, оказывается, и такое. Они решили строиться и через пару лет воссоздали заново свое процветающее хозяйство. Их милостиво приняли в колхоз, где они тут же стали передовиками. Главу семьи даже в правление избрали. Когда мы попали к ним, в сборе была не вся семья. Старшие сыновья воевали. Мы жили у этих людей около трех недель. Ни за питание, ни за постой они не взяли с нас ни копейки, более того – снабдили продуктами, когда мы от них уезжали. Жена главы семейства, перекрестив каждого из нас, сказала жалостливо: «Храни вас Господь!» Они помогли нам добраться до станции и погрузиться в поезд, а потом долго махали нам вслед. А за пару дней до этого тетя с дядей съездили на поезде в Ворошиловск (Ставрополь), пошли в краевой отдел народного образования и без всяких проблем получили работу в неплохом месте. Молох войны быстро перемалывал многотысячную армию учителей, не защищенных никакой бронью, и вакансий в школах было навалом. Тетю назначили директором одной из школ райцентра Петровского (ныне г. Светлоград), а дядю туда же учителем.

В Петровском нам отвели половину так называемого директорского дома во дворе школы. Тетя приняла школу на. другой день после приезда. Дядя тоже приступил к работе. Меня решили в школу пока не посылать. Я был слишком слаб. Мне принесли из школьной библиотеки книги Жюля Верна и Майн Рида. Я читал их одну за другой, отогреваясь у печки и отщипывая маленькие кусочки от своей пайки хлеба. Во двор до весны почти не выходил. Боялся холода и снега. От нашего дома до школы было метров семьдесят, иногда я смотрел из окна, как мои сверстники играли во время перемен в снежки и валялись в сугробах. Мне от этого становилось холодно, и я снова уходил к печке. Но вот пришла весна. Я выполз, наконец, из моего убежища и стал помогать взрослым в обработке клочка земли, прилегающего к дому. Короткий наш покой в Петровском был весьма призрачным. В нескольких сотнях километров от нас бушевала война, уносившая ежедневно десятки тысяч жизней. Похоронки приходили на нашу улицу и в школьный коллектив все чаще. Чувствовалось, что где-то бьют наших и бьют страшно. Так оно и было на самом деле. В конце июня немцы прорвали наш Юго-Западный фронт и хлынули к Сталинграду и на Кавказ. В начале июля дядя получил повестку из военкомата. Забирали всех мужчин, способных носить оружие, старшеклассников. Это было правильно, потому что все равно мобилизовали бы их либо для службы в своих тыловых частях, либо в полицию, либо на трудовой фронт. Дядя собрался быстро. Он потрепал меня по голове и уехал с тетей Верой на станцию в школьной пролетке. Кучер привез тетю назад поздно. Тетя прижала меня к себе, всхлипнула и сказала сквозь слезы: «Ну вот, ты теперь у меня один мужик в доме». Эти ее слова я воспринял очень серьезно.