Резидентура. Я служил вместе с Путиным - Алексей Ростовцев

Накануне прихода в Петровское немцев тетя Вера принесла из школы большую деревянную коробку из-под шахмат. Однако в коробке лежали не фигуры. Тетя достала оттуда знамя школьной пионерской организации. На знамени был портрет Ленина. Я взял в руки красное полотнище. Тяжелый прохладный шелк заструился между пальцами. «Это надо куда-то спрятать», – сказала тетя. В конце концов, решили зарыть знамя в огороде, упаковав его все в ту же коробку из-под шахмат. На дно коробки тетя положила школьную печать и медаль, полученную накануне войны из рук Калинина. Коробку завернули в клеенку и стали ждать ночи. Когда совсем стемнело, мы пошли в огород и захоронили коробку, договорившись никому, даже добрым соседям, об этом рискованном поступке не рассказывать, пока не вернутся наши. Когда свои-таки вернулись, знамя не раз брали у школы напрокат для проведения всевозможных торжественных актов районного масштаба. В нашем поступке я не вижу ничего необычного. Красное знамя было тогда символом сопротивления ненавистному убийце-фашизму. Подобно нам поступали тысячи людей во многих странах, в том числе – в самой Германии. В одном из музеев ГДР я видел красное знамя, которое немецкие рабочие прятали от гестаповских ищеек все двенадцать лет гитлеровского режима. Погибали под пытками, но знамени не выдали.

Немцы появились во дворе нашей школы лишь через два дня после того, как пришли в Петровское. Эти два дня показались нам вечностью. Мы были напряжены до предела, не спали, не ели, почти не разговаривали друг с другом. У каждого в глазах был немой вопрос: как поведут себя оккупанты? Поэтому, когда тете Вере сказали, что приехал немецкий офицер и требует ее на разговор, она даже обрадовалась. Вот, дескать, все теперь и прояснится. Я того офицера не видел, а содержание его беседы с тетей передаю с ее слов. Офицер объявил, что школу со всеми служебными постройками занимает немецкая воинская часть Лошади подлежат реквизиции. Мебель не трогать. Партами будет по наступлении холодов отапливаться школа. Библиотека подлежит немедленному уничтожению. Если фрау директор не в силах справиться с этой работой, немецкие солдаты окажут необходимую помощь. Тетя поспешила ответить, что книг немного и она уничтожит их сама. Офицер откозырял тете Вере и уехал, сказав напоследок, что его солдаты займут школу завтра утром.

Тетя Вера обманула офицера. В школьной библиотеке насчитывалось несколько тысяч томов. Это были прекрасные книги: почти вся русская и зарубежная классика. Большинство книг появилось на свет при Советской власти. Дореволюционных изданий было мало. Всю короткую ночь учительницы растаскивали по своим квартирам книги и наиболее ценное оборудование физического и других учебных кабинетов. Большую часть библиотеки свалили в нашей квартире у печки.

Немцы, как и обещали, прибыли на следующее утро. Школьный двор наполнился ревом моторов, вонью отработанных газов и военными в зеленых мундирах. Это были фронтовики, молодые, наглые, злые и хамоватые. У этих парней, воспитанных фюрером, интеллект был на нулях. Должен заметить, что в те годы степень образованности среднего русского значительно превышала степень образованности среднего немца, а наша система моральных ценностей в сопоставлении с системой германской была примерно тем же, чем является Священное Писание в сопоставлении с матерной надписью на заборе. Вот сейчас мы по уровню образованности и обалдения стоим на уровне немца образца 1942 года, только не августовского немца, а немца декабрьского, уже окруженного в Сталинграде и не знающего, как поступить: застрелиться или поднять вверх руки.

К нашей великой радости очень скоро школу заняла другая часть – тыловая. А те, молодые и наглые, ушли воевать дальше. Их ожидали разгром, смерть, плен и долгие годы тяжелой работы по восстановлению разрушенной ими страны. Их ожидало трудное прозрение. И не было через двадцать лет более яростных противников войн, чем те, кто купался голяком и мочился на глазах у женщин и детей летом 1942 года в Петровском.

Нельзя сказать, что новые немцы пришлись нам по душе, но с этими, новыми немцами, можно было сосуществовать. Всем им, сорокалетним, война давно обрыдла. Они тосковали по дому, роняли слезы на фотографии жен и детей, играли на губных гармошках, понимали, что войне не видно конца и, будучи воспитанными в догитлеровские времена, вполне корректно относились к жителям оккупированного ими населенного пункта. Служил в той немецкой части переводчик Фишер из фольксдойче. Ему было лет 30. Жизнь его прошла среди русских, и потому его постоянно тянуло к нам. Он заходил в наш дом попить чаю и покалякать о том о сем. Приносил шоколад и печенье. Сначала мы ему мало доверяли, потом поняли, что этот человек ничего общего с фашизмом не имеет, что он добр и интеллигентен. Фишер сразу разгадал блеф со школьной библиотекой. Однажды он застал меня сидящим у печки с раскрытой книгой в руке. При его появлении я хотел швырнуть книгу в огонь. Раньше мы говорили ему, что используем эти советские издания в качестве топлива. Фишер остановил меня. «Нельзя жечь книги, – сказал он. – И вообще, не бойтесь меня. Я порядочный человек. Я не причиню вам зла». Это Фишер первый рассказал нам об окружении немцев под Сталинградом. Это он первый известил нас о том, что немцы бегут с Кавказа. Он прощался с нами тепло и печально, сказав напоследок слова, меня поразившие: «Германия будет разбита наголову. Она это заслужила. Я немец, но хотел бы с самого начала быть по ту сторону линии фронта». Правда, первые в моей жизни карикатуры на Сталина я тоже увидел в тех фашистских газетах, которые приносил Фишер. Они были, как две капли воды, похожи на антисталинские карикатуры, публикуемые нынче в нашей демократической печати.

В своей автобиографии я всегда писал, что во время немецко-фашистской оккупации моя тетя не работала, а я не учился. Это неправда. И тетя работала, и я учился. Дело в том, что немцы разрешали открывать начальные школы в оккупированных ими районах. Там обучали письму, чтению и счету. Именно такую школу и решила открыть тетя Вера вкупе с другими учительницами в одном из свободных жилых домов на самом краю бывшей школьной территории. Занятия начались 1 октября и продолжались месяца полтора. Помню, что учились мы по старым советским учебникам, и готов дать голову на отсечение, что портрет Гитлера в нашем классе не висел, а висела там физическая карта Советского Союза. Вскоре немцы нас из этого помещения вытурили, и нашим благодетелем стал сторож бескрайних петровских садов, имевший двухкомнатный домик в самой их чащобе, там, где они уже переходили в лес. Сторож был старым, ворчливым, сумрачным человеком. Он растапливал печи и куда-то исчезал, а учителя начинали свой педпроцесс, при этом первый класс занимался в одной комнате с третьим, а второй – с четвертым. В сторожке мы чувствовали себя куда вольготнее, чем на глазах у немцев. Тут можно было прочесть наизусть «Бородино» и даже спеть «По долинам и по взгорьям». Вскоре мы обнаружили, что у старика-сторожа есть тайна, которую ему не удалось от нас спрятать. За одной из его печей жила прелестная девочка лет пяти явно еврейской национальности. У нее было нежное тонкое личико и густые курчавые черные волосы. Дед каким-то образом сберег ребенка, когда за родителями девочки пришли немцы. Все мы приняли живейшее участие в судьбе этого очаровательного создания. Каждый считал своим долгом принести ребенку либо игрушку, либо какой-нибудь съедобный гостинец. Думаю, что вскоре о девочке узнали сотни людей. Думаю, что о ней узнала и агентура гестапо. Иначе просто не могло быть. Тем не менее не нашлось в Петровском такого нелюдя, который смог бы опуститься до предательства этой несчастной божьей твари.