Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

Он не хотел думать и о той жизни, которая могла у него быть, если бы он женился на женщине, которую любил всей душой, если бы отец не умер и если бы мать не обращалась с ним так, будто он скорпион, а не ее первенец. Да, у него есть дочери, они для него свет в окошке, но разве мужчине достаточно быть отцом, чтобы ощущать, что он жив?

Габриэля уважали все – в общине, на рынке, соседи, мухтар, собственная семья и родственники. Все кроме матери. Братья и сестры давно его простили, но она, упрямая как ослица, не простила и не простит никогда. Сказать по правде, он тоже не простил ее. Не может он простить, что она взвалила на него такое тяжелое бремя вины. В самом ли деле он убил отца? В самом ли деле Рухл и он виноваты, что отец умер от сердечного приступа глубокой ночью? В конце концов, Рафаэль, мир праху его, был далеко не юношей, ему было за пятьдесят. А Рухл? Что с нею сталось? Он не смел спрашивать Клару, что случилось той ночью, когда умер отец, той ночью, когда он не пришел забрать ее и сделать своей женой, как обещал. Вернулась ли она с позором в отчий дом в Меа-Шеарим? Выдали ли ее родители замуж так же, как его женила мать, – поспешно, за человека, который не был а гройсе меция[59], как у них говорят? Неужели такому завалящему жениху досталась прекраснейшая из женщин?

Так сколько же еще боли должно вместить его сердце? Нет у него уже места в сердце для боли, нет места в голове для мыслей о загубленной жизни.

Габриэль поднялся с постели и принялся беспокойно ходить по комнате. Подошел к окну: на улице льет как из ведра, тьма египетская, но далеко внизу, в районе порта, в квартале Аль-Марпе, светятся огни. Там, он знал, идет жизнь, даже когда хлещет проливной дождь, ледяной ветер крушит кроны деревьев и на улице не встретишь ни одной собаки.

Он надел пальто и фетровую шляпу, обмотал шею шерстяным шарфом, взял зонтик и вышел из номера. В вестибюле было пусто. Видно, портье понял, что работы в такую ночь не будет, и пошел спать. Габриэль вышел из отеля и направился к порту, не обращая внимания на дождь и ветер.

Буря загнала матросов в кубрики стоящего на якоре парохода, улицы были темны и пустынны. Только в борделях и барах горел свет. Он никогда не бывал в этом районе, завсегдатаи здешних баров – иностранные моряки и веселые девушки, чье главное занятие – ублажать тех, кто стосковался по женской ласке за долгие месяцы, проведенные в открытом море.

Держа над собой зонтик, он остановился перед одним из домов, над входом в который горел красный фонарь. Внезапно дверь отворилась, чья-то рука схватила его и втащила внутрь:

– Да входите же, что вы стоите на улице под таким дождем? Еще схватите, не дай бог, воспаление легких.

Рука принадлежала молодой женщине в облегающем красном платье, подчеркивающем ее пышные округлости. Ее груди едва не вываливались наружу из щедрого декольте, золотые браслеты украшали руки от запястья до локтя, а чуть пониже шеи, меж грудями, висел сверкающий зеленый камень на золотой цепочке. Ее черные волосы свободно падали на плечи, с мочек ушей свисали золотые серьги. Полные губы были покрыты ярко-красной помадой, а веки – густым слоем косметики. У него перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова.

Незнакомка завела его в большую комнату в восточном стиле: кресла и диваны обиты красным бархатом, с потолка свисает хрустальная люстра, всюду мерцают зажженные свечи. Двери по всему ее периметру вели, видимо, в другие комнаты. Ноздри Габриэля щекотал сладковатый запах гашиша, смешанный с ароматом дешевых духов. На диванах сидели молодые женщины, выглядевшие бледной копией той, что держала его за руку. Некоторые сидели на коленях у мужчин и курили вместе с ними кальян. Фоном звучал на арабском теплый голос певицы, дрова в камине ярко пылали, защищая от леденящего уличного холода.

Женщина сняла с него промокшее пальто и повесила сушиться у камина. Усадила в одно из кресел.

– Салям алейкум, – обратился он к присутствующим, и ему ответили легкими поклонами и «Алейкум салям».

Незнакомка ненадолго исчезла и вернулась со стаканчиком арака «Захлауи».

– Это согреет вас.

Габриэль выпил арак одним глотком и почувствовал, как внутри разливается тепло. Понемногу он стал оттаивать. Женщина спросила, как его зовут.

– А я Айша, – улыбнулась она.

Айша ему понравилась. Когда он наконец осмелился поднять на нее взгляд, то отметил ее красивые черные глаза.

Они посидели в комнате еще немного, потом она взяла его за руку и повлекла за собой в одну из боковых комнат. Там, не теряя времени даром, она принялась раздевать его. Габриэль стоял как истукан, не зная, что делать; он ощущал, что слишком долговяз, что у него слишком длинные руки… Опустившись на колени, она стала снимать с него ботинки, медленно развязывая шнурки. Потом стянула носки, влажные от дождя, и в самом конце – брюки. Он стоял в трусах, чувствуя себя юнцом, у которого это с женщиной впервые. Айша прижалась к нему и медленно-медленно, одну за другой, стала расстегивать пуговицы на рубашке. Сняв рубашку, она стащила с него майку и, когда он остался в одних трусах, повалила его на кровать. Она была проституткой, он сознавал это, она работала, он это понимал, но она была так нежна, словно и вправду занималась с ним любовью, а не просто совокуплялась.

И все равно он был таким одеревеневшим, застывшим, зажатым, что она удивленно спросила:

– Это у тебя в первый раз?

Он покраснел как мальчик и помотал головой.

– Так что ж ты так, приятель? Что ты так скукожился, как младенец в утробе матери?

Он молчал. Да и что он мог сказать? Что он не очень-то хорошо знает, что нужно делать? Что в те несколько раз, когда он это делал, он силой заталкивал своего птенчика в гнездо к Розе, молясь, чтобы птенчик не опустил головку прежде, чем он сумеет выполнить заповедь «Плодитесь и размножайтесь»?

На его счастье, Айша больше не задавала вопросов. Бесконечно нежно она ласкала его, и он чувствовал, как тепло поднимается от чресел к груди, грозя разорвать сердце. В жизни он не испытывал такого наслаждения, никогда не ощущал своей кожей прикосновение женской кожи, никогда не пылал так, как пылал в постели женщины из борделя в Бейруте, никогда из его груди не вырывалось рычание, как в тот момент, когда она довела его до пика наслаждения – ничего подобного он прежде не переживал. Когда все закончилось, он навзничь растянулся на постели, чувствуя себя свободным и счастливым. И тогда он протянул к ней руки, обнял и прижал к себе.

– Шукран[60], – прошептал он, – шукран.

Все оставшиеся в Бейруте дни Габриэль по вечерам приходил к Айше. Он нарочно затягивал свое пребывание в городе, чтобы встречаться с ней как можно дольше. Иногда она была занята с другими клиентами, и он терпеливо дожидался ее, отказываясь от предложений «мадам» попытать счастья с другой девушкой. Его девушкой была Айша. Он щедро платил за ее услуги, всегда больше установленной таксы, и ту часть, что не предназначалась «мадам», прятал меж бедер Айши. Он был щедр, и по мере того, как его щедрость росла, росла и щедрость Айши. Он ценил это. Он знал, что за хороший товар нужно платить хорошие деньги, а за хорошие деньги нужно получать хороший товар.