Тревожное торжество - Валерий Александрович Пушной

дела: двинуть проект и растоптать Печаева. Партнер теперь ему совершенно не нужен. Андрей просто путается под ногами.

Неплохо было бы все разрубить одним махом. Но, к сожалению, приходится выстраивать целую цепочку. И чтобы позволить этим двум курицам своей строптивостью испортить дело… Нет, исключено.

Сейчас ему было неизвестно, куда пропала Юлия. Но Аспенский сильно не беспокоился. Появится, никуда не денется, приползет к отцу. Ибо у отца деньги, а у нее кукиш в кармане, а желаний много. Константин был твердо убежден, что все бабы в принципе ни на что не способны.

Валентин также исчез, значит, они снова вместе, этого он и требовал от дочери. Пусть пошляются. Отощают, прибегут как миленькие. И тогда он закрутит гайки.

Да, он крут на руку. Дочь никогда не знала об этом. Но теперь ощутила на собственной шкуре. И хорошо, потому что настало время постигать жизнь со всеми ее сложностями, трудностями и жестокостью. В этой жизни нужно быть с кулаками. Не миндальничать. Кулаки у мужика не для этого.

Одно настораживало Константина. Характер у дочери не такой, как у Вероники. В ней есть что-то от него. А значит, коса на камень. Но ничего, он сумеет быстро привести ее в чувство.

В кабинет заглянула секретарь. Аспенский знал, что она боялась его, особенно когда он бывал злым. Она и сейчас смотрела со страхом, заикалась, сообщая о посетителе.

Следом дверь широко распахнулась и, отодвигая секретаря, в проеме возникла Истровская. В узкой белой юбке и зеленом облегающем топе.

Константин встретил Аллу недовольным взглядом. Еще одна мокрая курица, которая много о себе понимает и по неделям болтается неизвестно где и с кем. Изматывает мужиков. Те, бедные, уже шарахаются от нее. У этой бабы точно чесотка между ног, сутками готова на мужиках сидеть.

– Ну, здравствуй, подруга, – первым неприветливо поприветствовал Аспенский. Не вставая с места и не поднимая головы, глянул исподлобья. – Где пропадала целую неделю? И что теперь тебя ко мне привело? Ты у меня гость необычный, в том смысле, что в этом кабинете я тебя вижу второй раз.

– Тебе повезло, – засмеялась Алла, и худенькое тело затряслось. – Другие меня вообще не видят в своих кабинетах, хотя хотели бы видеть в своей постели.

– У тебя одна песня, – в уголках губ Константина мелькнула насмешка. Истровская не отреагировала, как будто не слышала его, как будто он ничего не произносил. Ее любопытствующий взор пробежал по кабинету, на стенах – картины, дорогая мебель, вазы, зеркала.

– Мишура, все мишура, – сказала пренебрежительно. – В прошлый раз, я помню, было скромнее, – краем глаза поймала недовольство Аспенского, и это порадовало ее, она с радостью съязвила. – Песня у меня одна, Константин, да только она не про тебя. Ты, как я знаю, певец в этом смысле совершенно никудышный, я бы сказала, отвратительный. Бревно. Тебя можно использовать только на подпевках, да и то не в моей песне.

Константин понимал, что Алла злилась на него из-за Хавина. Но ее намеки сейчас были не ко времени. Аспенский налился кровью, втянул голову в плотные покатые плечи, как будто изготовился к прыжку, и сильно сжал скулы. Подумал, погоди, курица, скоро приберу я твой бизнес к своим рукам. И поморщился, попутал же бес однажды угодить в ее постель. Пьянка не оправдание. Но тогда он действительно для Истровской партнер был хуже некуда. Ведь знает, стерва, сама затащила, а теперь издевается. Тут без нее настроения никакого, а ее уколы делали его еще хуже. А она все язвила и язвила.

Аспенский был неподвижен, как изваяние. И пошевелился, когда Истровская выдохлась и сделала передышку. Заметил:

– Мишура, говоришь? Только очень дорогая мишура, тебе не по карману! А то, что тебе по карману, я не держу!

Истровская повела плечами, едко усмехнулась, словно растягивала удовольствие:

– Всяк кулик свое болото хвалит.

Константина грубо отсек:

– Я тебе не кулик! Какого черта ты появилась тут? Зачем приблудилась к моему болоту? Не заводи старых пластинок, я их слушать не буду! А новых песен, как я понимаю, у тебя нет. Постарела, Алла, постарела. Так что же тебе нужно у меня?

Алла вздрогнула, когда Аспенский произнес слова о старости. И нервно выпалила:

– Все, что у тебя можно было взять, я уже взяла.

Константин не понял, что она имела в виду, раздраженно сузил глаза:

– Когда успела?

Алла стремительно приблизилась к столу, руками оперлась о столешницу, впилась взглядом в его глаза и с внутренним удовлетворением произнесла:

– На этой неделе. И ни разу за всю неделю не услышала, что я постарела, Константин.

Аспенский откинулся на спинку кресла:

– Подозреваю, что неделя у тебя была жаркая, – с придирчивой ухмылкой осмотрел ее. – Ты заметно похудела. Под глазами круги. Это вредно, Алла. Во всем должна быть мера, – помолчал. – Только мне на твое времяпрепровождение наплевать. Я твоими историями не интересуюсь.

Алла фыркнула, мол, зря, на всякой истории можно поучиться. А вслух сказала:

– Моими не надо, Константин, – загадочно улыбнулась. – Но вот истории твоего зятя тебя должны заинтересовать.

– Что ты хочешь сказать? – раздраженно протянул Аспенский, нажимая локтями на подлокотники и хмурясь. В голове мелькнула неприятная мысль, в которую он не хотел верить, что недельное отсутствие Валентина имело отношение к Алле.

Истровская улыбалась, и это выводило Аспенского из терпения. Она видела, что поставила его в тупик, и хлестнула по его самолюбию больнее:

– Выходит, ты еще не знаешь, что твой зять дал под зад коленкой твоей дочери? Плохо владеешь обстановкой, Константин. Постарел, постарел.

Он, вскипая, наклонил вниз голову, уперся подбородком в грудь, мрачно посмотрел из-под бровей:

– Я знаю, что это она ему дала пинка.

Алла заразительно неподдельно засмеялась:

– Да нет, Константин. Я смотрю, ты действительно постарел, вообще не контролируешь ситуацию, а потому не догадываешься, что всю неделю твой зять провел в моей постели. Я оказалась лучше, чем твоя дочь. Ты бы проверил, не с изъяном ли она у тебя! Ведь она твой отпрыск. Наверно, такое же бревно.

Аспенский ощутил, как по всему телу жаром пошла ярость. Не хватало, чтобы Истровская вытирала об него ноги, смеясь над тем, как он не ведал, что творилось у него под самым носом. Взял бы ее сейчас да головой об стену, чтобы запомнила, что с ним так разговаривать нельзя. Прохрипел сквозь зубы:

– Заткнись! – Побелел, не смог сдержать бешенства, вскочил на ноги, отшвырнул в сторону кресло и вылетел из-за стола.

Алла увидала его страшные глаза и стремительно отступила к двери.

Константин надвигался на нее. Неистовство