Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

как в пятнадцатой сонате, любимице Ротенберга. Обогнуть угол превратилось в жест музыканта, акт творения. Большой, указательный, забыть о телесной оболочке. Два пальца против целой пропасти. Ноги дрожали. В двух пальцах от падения. Левая нога нащупала водосток, а за ним — карниз восточной стены. Я находился на самом углу здания в метрах от пик на заборе, и «На Границе» давил на меня холодным позвоночником, словно пытаясь разломить надвое. Вот он, подходящий момент. Я отпустил все, кроме двух пальцев, и собрался с духом уже у восточной стены. Получилось.

В ту же секунду я увидел Лягуха всего в пяти метрах под ногами. Дрожа от холода, он курил и, казалось, не заметил меня. Правая нога соскользнула; стараясь не шуметь, я вцепился в стену двумя пальцами и уперся левой ступней. С карниза сорвалась горсть свежего снега и, чудесным образом рассеявшись в воздухе от порыва ветра, упала Лягуху на голову. Надзиратель потушил сигарету, смачно плюнул желтой слюной и, сунув руки в карманы, ушел по своим делам.

Я уперся отяжелевшей, словно из дерева, ногой в карниз. На восточной стене, казалось, труба была прочно закреплена. Я пытался считать до ста, представив, что Лягух поднимается к себе в комнату, — и даже в тот момент, когда он уже должен был туда добраться, я решил посчитать до ста еще раз, на случай, если он задержался по дороге. Затем я продолжил свой путь как можно тише. Добравшись до места, где забор соприкасался с приютом, я изо всех сил оттолкнулся от стены и приземлился тремя метрами ниже в сугроб, не веря в происходящее. Свободен. Где-то в чернильной темноте филин приподнял огромные брови, удивившись, как можно летать настолько плохо.

— Браво, мальчик мой. Миссия выполнена. Теперь пора возвращаться. Если когда-нибудь тебя занесет в Хьюстон, если однажды ты вдруг почувствуешь себя одиноким — а ты почувствуешь, — просто постучись в мою дверь. Мы с супругой будем рады. Проговорим о былых деньках до самого утра, как товарищи по Луне, только ты да я. Никто не видел того, что познали мы.

В последний раз я взглянул на приют, переводя дух. В получасе отсюда на широком повороте меня ждала Роза. На дворе было темно, все уснуло. Я помчался со всех ног: сначала через лес, триста-четыреста метров в практически абсолютном мраке, а затем — к дороге, спускающейся в деревню. Я знал маршрут наизусть: после кривого бука к гордо возвышающейся табличке «На Границе», водруженной на бетонные плиты без комочков. Потом еще сто метров по проселочной дороге — и дело в шляпе, свобода. Вспомнив о гололедице, я сбавил скорость.

Впереди мелькнула дорога, а на ней посреди перекрестка, спрятавшись в ночи, — машина. Фары ослепили меня. За рулем сидел аббат. Его лицо раскраснелось от холода. Препятствие между мной и свободой. Недолго думая, я скрылся в лесу, избегая света фар. За спиной послышался рев ползучего чудища, хищника, способного заткнуть даже самых маленьких. Сначала — за спиной, затем — сбоку. Надо бежать, петлять. Я перепрыгнул рухнувший ствол, спустился по склону, упал, распорол о камень колено, но поднялся и побежал дальше. Ручей. Чтобы запутать собак, надо бежать вдоль воды. Но собак не было. Тогда мчаться дальше, со щеками в ссадинах и разорванной ветвями одежде: деревья удерживали меня, будто завидовали возможности вырваться из этой черной долины, где они останутся навсегда. Лягух показался за сосной прямо передо мной, разгоряченный от радости, полный жизни. Он был дома: получеловек, полуживотное редкой красоты, которую Индокитай так и не оценил. Я сбежал от него в Каобанге. И в Дьенбьенфу. Теперь он догнал меня.

Охваченный трусливым облегчением жертвы, я угодил прямо к нему в руки и обрадовался этим объятиям. Затем, чтобы усложнить ему работу, я повис охапкой одежды весом в тонну — техника Безродного. Лягух без труда потащил меня к дороге, ликуя, что так легко обдурил беглеца, и время от времени награждая пинками.

Мне было больно, но не там, куда били. Не от ударов, а где-то глубоко внутри. Я думал о Розе: она ждала меня, вглядываясь в ночь в зеркало заднего вида, и больно было именно от этого. Но еще глубже, где-то в животе, меня пронзила другая, белая боль.

Я никому не говорил о побеге, кроме друзей.

В рядах Дозора был предатель.

~

Знаю, вы больше не ответите. Теперь я слишком далеко, записываю это сообщение и вверяю его случаю, звездным ветрам, чтобы вы знали: не сработало. Вы ошиблись, поверив в меня. Я провалил финальный этап, самый важный — свидание. Кружась без пункта назначения под взглядом карликовых белых звезд, гигантских красных и голубых планет, я погружаюсь все глубже в темно-синюю мглу. С сияющим забралом, в шелковых перчатках комет на руках я танцую один на звездном паркете. Ни звука — лишь дыхание и биение сердца. Если кто-нибудь в один прекрасный день найдет мой пустой скафандр за недавно родившейся звездой, то подумает, что все это безумное путешествие было лишь ради девчонки. Но я не хочу, чтобы вы, Майкл Коллинз, так считали.

Врата Забвения затворились за моей спиной шестнадцатого марта тысяча девятьсот семидесятого года. Лягух обрил мне голову. Аббат заставил пройтись маршем кающегося, словно на параде, вдоль почетного караула в обратную сторону по дороге, которую недавно прошел Данни. Мне пришлось пожать руку всем, даже самым маленьким, и попросить у них прощения. Все таращились, и лишь члены Дозора опустили глаза. Взяв за руку, Данни грубо притянул меня к себе и прошептал на ухо:

— Добро пожаловать в Дозор.

Момо не хотел меня отпускать. Он не понимал, что я буду делать там, взаперти. Я пытался оттолкнуть его, сказать, что все наладится, но он лишь качал головой и стонал все громче и громче. Лягух влепил ему увесистую пощечину, отчего Азинус отлетел в сторону. Момо собрал все силы и спрятался там, где, как он думал, никто его не найдет, — в глубине самого себя, в норе, где коченеет тело, изо рта идет пена, а пальцы сжимают пустоту. Лягух тут же унес Момо: нельзя баранам-эпилептиками портить торжественность момента.

Перед тем как запереть дверь, аббат прошептал:

— Джозеф, помни седьмой стих шестьдесят седьмого псалма: «Непокорные живут на иссохшей земле».

И меня поглотил мрак.

Роза была права. Я не виноват в смерти родителей. Я думал, что выжил в том крушении самолета, но на самом деле оказался главной жертвой. Взрыв отправил меня далеко, превратив в человеческое ядро, путешествующее в глубь космоса.