Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

Единственным способом вернуться на Землю была смена траектории после столкновения с чем-то твердым.

Аббат приходил посреди ночи — по крайней мере, мне казалось, что посреди ночи, — и читал отрывки из Священного Писания, стоя под дверью. Я видел лишь Лягуха: он приносил еду два раза в день и выводил справить нужду в старом фарфоровом горшке, размещенном в одном из боковых альковов. Приходилось облегчаться с открытой дверью под наблюдением. Лягух не соизволил ни разу отвернуться и всегда смотрел прямо в глаза. Неделю я сдерживался, а потом, глядя прямо ему в глаза, выдал все, что накопилось. Я еще не знал, что со мной обращались по-королевски.

Сенак знал обо всем, о каждой детали, рассказанной на собрании Дозору. Розу нашли на обочине: она все равно попыталась сбежать, но через пятьдесят метров угодила в кювет — все из-за чертовой второй передачи, на которую она так и не смогла переключиться. Жандармы привезли ее домой, отец в срочном порядке приехал из Парижа. Весь Лурд говорил только об этом.

— Чтобы избежать неприятных слухов, я сообщил семье Розы, что ты вернулся в приют после урока фортепиано, сразу пришел ко мне и покаялся. Ты рассказал о плане побега, потому что уже сожалел о содеянном, и попросил у меня духовного спасения.

Роза думала, что я бросил ее.

Наверняка она проклинала меня до потери пульса. Это, может быть, единственное, чего я до сих пор не могу простить Сенаку. Темнота сгущалась, погружала меня в тишину и одиночество Адама, Майкла Коллинза, пролетающего над обратной стороной Луны. Несколько раз я смиренно попросил прощения у аббата за свои проступки.

— Что именно ты сделал? — отвечал он за дверью.

— Я сбежал. Не послушался.

— Это не самый великий твой грех.

Как и следует католику, я выдумывал себе прегрешения на любой лад. Но я мог сколько угодно бороться, каяться в вымышленных преступлениях ради прощения — так по воскресеньям моют машину большими синими валиками, зная, что на следующей неделе она снова запачкается, — ничто не брало Сенака. Я долго спал, повторял ноты, повторял повторения нот, делал зарядку, но быстро сдался. Я не боюсь признаться, что ненавидел, причем Сенака гораздо больше, чем Лягуха.

Я был одержим мыслью о предателе. Кто разболтал? Кто точно мог? Данни, чтобы испытать меня, или Синатра, который явно меня недолюбливал? Проныра, чьи интересы были превыше всего? Бабушка давала мне книги Агаты Кристи. «Если и нужно что-то прочесть, бери романы Агаты», — советовала она с тем удивительным непоследовательным шовинизмом, свойственным англичанам. В романах Агаты Кристи виноват всегда тот, кого меньше всего подозреваешь. Может, Безродный, из слабости? Эдисон, которому пообещали долгожданные учебники по математике, физике и химии? «Нет, нет, — раздражался Пуаро, — вы не замечаете очевидного: вне всяких подозрений сама Роза!»

Я сходил с ума: капля за каплей вытекали остатки рассудка из пор, ушей и глаз. Особенно из глаз.

Однажды ночью аббат объявил:

— Я открыл чемодан, с которым ты приехал в приют.

Мне было глубоко плевать, что он там открыл. Я отвернулся к стене и укутался в одеяло, сидя на свернутом матрасе. Я бы отдал все свои чемоданы за одну лишь минуту разговора с Розой, чтобы сказать: я не предавал ее и никогда по-настоящему не ненавидел, разве что странной, согревающей сердце ненавистью. Я бы сказал, что долгое время мечтал поцеловать ее — с первого зажженного человеком огня, с танцев бизонов, с наскальной живописи. Тот чемодан собирала соседка перед моим отправлением на Луну. Мадам Демаре наверняка положила туда все, что только нашла у меня в комнате. Я почти его не открывал: там, где я оказывался, мне всегда выдавали одежду. Разве что достал пару свитеров и туалетные принадлежности.

— На дне чемодана я нашел пластинку.

Я распахнул глаза: аббат что-то задумал. Он шарил в поисках очков для чтения. Я прижал ухо к двери.

— «Sympathy for the Devil», «Роллинг»… «Роллинг Стоунз».

Я не понимал. У меня никогда не было такой пластинки. Единственная на моей памяти принадлежала Анри Фурнье. Может, он попросил мадам Демаре передать мне свою? В качестве последнего подарка из другого мира, тем самым говоря: даже если мы больше не видимся, я остаюсь его другом? Еще немного рассудка утекло через глаза.

— Я вижу, ты любишь рок — так ведь это называется?

— Да, но технически эта песня написана в ритме самбы.

— В ритме самбы. Скажи, Джозеф, тебе симпатичен дьявол? Ведь так?

— Разве что из сострадания, — машинально поправил я его.

— Что, прости?

— «Sympathy» по-английски значит сострадание. Можно перевести и как симпатию, но я думаю, тут речь о сострадании.

— Это ничего не меняет.

— Это многое меняет. Дьявол мне не симпатичен, но я ему сочувствую.

— Почему же?

— Потому что, возможно, он ни о чем не просил. Может, он не родился дьяволом, а был обыкновенным розовым младенцем, как остальные. Может, его родители погибли, его самого отправили в приют и уже там он стал дьяволом.

Повисла долгая тишина, чуть разбавленная потрескиванием лампочки в коридоре. Полоска света исчезла. Вдалеке заскрипели дверные петли. Возможно, самую большую победу я одержал тогда под ритмы самбы, поразив Сенака из запертой на два оборота темницы.

Со следующего дня не стало завтрака. Обед в Забвение никогда не приносили — пришлось довольствоваться одним приемом пищи в день. Также я больше не мог выйти в туалет: вместо этого Лягух выдал мне ведро, которое каждый день выносила одна из сестер. Сенак больше не приходил.

Однажды утром — я понял, что было утро, по размытой серости в темноте — я спросил у сестры, сколько времени прошло со дня заточения. Она, пожалуй, сжалилась надо мной, поскольку боязливо оглянулась по сторонам и прошептала:

— Три недели.

Три недели. Всего три недели в этой вечности, перечеркнутой полосами света из коридора. Дверь захлопнулась, предоставив меня полетам, путешествию цвета индиго и звездным сумасбродствам.

Согласно моим расчетам, прошло еще два-три дня, когда я задал сестре тот же вопрос. Она снова оглянулась и прошептала:

— Пять недель.

Аббат вернулся ночью, которая была, по ощущениям, темнее обычного — черной, как угольная шахта.

— Джозеф, я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, что ты ненавидишь меня, как я ненавидел своих учителей. Но благодаря именно им я до сих пор жив.

— Месье аббат, вы ведь тоже сирота, не так ли?

Я понял это где-то между Юпитером и Сатурном на задворках нашей Галактики. Потребовалось какое-то время, хотя до этого я уже видел знак, подтверждающий догадки, — его руки дрожали.

— Я уже говорил