Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Джон был немного смущен, разговаривая с Ричардом. Малый — просто принц. Прямо-таки «Ваша Светлость». Как-то и просить неловко. Да что это он! Ведь это всего лишь юнец, разве только выучился на славу. И труженик в отличие от иных лодырей.

— Дик, послушай меня. Я прошу тебя, позанимайся с Уиллом раз в неделю латынью и чему вас еще учат, чтобы он ничего не забыл. Не то растеряет все, что знал. Я положу тебе пять пенсов в день.

— Уильям не вернется в школу, сэр?

Джон кашлянул:

— Нет. Пока нет. Поэтому я и прошу тебя позаниматься с ним.

— Хорошо, сэр. Я только не знаю, как посмотрит…

— С твоим отцом я договорился, об этом не волнуйся.

— Спасибо, сэр. Когда начать?

— Приходи в эту среду.

— Хорошо, сэр.

Когда Джон ушел, Дик задумался. Ему уже приходилось быть наставником менее сообразительных и просто младших своих одноклассников. Все, что было связано с обучением, его увлекало. Но идея помочь другу понравилась ему особенно. Еще в школе они подружились. С Уиллом всегда было весело. Сам не обладая талантом сочинять и изображать кого-то, Дик оценил способности друга. Уилл, будучи моложе его на три года, был сообразителен, поэтому они, общаясь, почти не чувствовали разницы в возрасте.

На Хенли-стрит Ричард пришел, как было договорено, в среду сразу после уроков. Его встретила Мэри.

— Здравствуйте, мистрис Шакспир.

— Здравствуй, Ричард. Пройди наверх. Там, в комнате мальчиков никого, вам никто не помешает. Сейчас я его кликну. Он только что был здесь. Пришел из магазина. Уилл! Иди, Ричард здесь!

Уилл вошел в дом со стороны сада.

— Конец вольной жизни! — сказал он и, перепрыгивая через ступени, отправился наверх.

— Sic, — сказал Ричард, достал из сумки учебники и положил их на стул перед бюро, за которое уселся Уилл.

— Да погоди ты со своей латынью — «sic». Расскажи лучше, что нового в школе, — рассмеялся Уилл, — нормальным языком.

— После урока, — спокойно ответил Дик.

Уилл вздохнул. Пришлось отвечать на вопросы по прочитанному тексту. Вдруг на лестнице послышались осторожные шаги и затихли перед дверью. Кто-то остановился, прислушиваясь.

— Эй, это кто там? — крикнул Уилл.

Дверь приоткрылась. В комнату осторожно и с любопытством заглянули, и Ричарду вдруг показалось, что это Уильям раздвоился, если бы не женское платье на той, кого он увидел в дверях. Уилл вскочил и, втянув ее в комнату, захлопнул дверь.

— Тсс! Тише, — взглянув на друга и на Виолу, вполголоса сказал он. — Дик, это Виола. Помощница нашей кухарки и… мой друг.

— Друг моего друга — мой друг! — сказал Дик, уступая место Виоле.

— Я случайно услышала, что вы читали. Я тоже знаю этот отрывок. Прочесть? — спросила она.

Ричард смотрел на нее с удивлением. Он был поражен их сходством и смелостью, с какой она вступила в разговор. Она прямо, без тени робости тоже смотрела на него. Таких ясных глаз Виоле видеть не приходилось. Никто, кроме Мэри, так по-доброму не смотрел на нее. Даже Уилл.

— Что же, прочти, — сказал он.

И Виола прочла фрагмент из Теренция так вдохновенно, будто эти строки сами только что пришли ей на ум. Она читала, чуть запрокинув голову, глядя на Уильяма, потому что на Ричарда ей вдруг стало трудно смотреть. Он ослепил ее в одно мгновение. От вспышки в сердце и памяти остался след, как отпечаток — опознавательный знак настигающей без предупреждения любви. Навсегда. Отныне она все пропускала через призму его образа, на все смотрела, сверяя с ним. Она была готова раствориться в нем, как вода в почве, прорасти в него, как луговая трава, — в восхищении, в нежном послушании, в трепетном обожании. Ричард был прекрасным, умным, сильным и добрым, а что еще нужно, чтобы полюбить в тринадцать лет самозабвенно и беззаветно?

Засыпая и просыпаясь, она с головой погружалась в мечты о нем. Картины любви рисовало ей воображение и сердце пело, как соловей, заходясь в разрывающей дыхание трели. Ричард! Она готова была упасть перед ним на колени, склониться перед ним до земли, словно это она была рыцарь, а он — прекрасная и любимая дама. Ей было трудно вести себя, как подобает девушке, она до сих пор мысленно примеряла на себя мальчишескую одежду. Но любовь пробудила ее женскую природу с такой силой, что едва не свела ее взбалмошную голову с ума. Ночами мысленно она прижималась к его крепкой прекрасной шее, проникала рукой за ворот рубашки, чувствуя его горячую кожу, и в воображении это запретное соприкосновение было до головокружения осязаемым. Сознание ее затуманивалось, она вжималась в подушки и простыни, пугаясь силы пронизывающей ее тело жаркой и страшной истомы. Ей казалось, что каждый ее шорох слышат спящие в доме, и она старалась дышать бесшумно. Однажды ей, захваченной мечтой и желанием, предстало видение, превосходящее радость от всех воображаемых свиданий и ласк. Оно было важнее и дороже всего. Родить от возлюбленного сына — точь-в-точь такого же чудесного, ясного, доброго и умного мальчика, как Ричард. Вот ради чего можно так безгранично, так беззастенчиво и бесстрашно любить!

В семье никто не замечал, что с ней происходит. Однажды ее отправили к Филдам отдать книги и деньги, которые Ричард по не свойственной ему рассеянности однажды забыл у них. Виола стремглав бросилась к Бридж-стрит, но, добежав до дома Филдов, остановилась в смятении. Она прислушалась и не поверила своим ушам. Из окон доносилась мелодия — нежные тихие звуки цитры и голос Ричарда. Он пел:

Понимая, что нельзя вот так стоять под окнами чужого дома и подслушивать, она боялась постучать в дверь и не узнавала себя, всегда такую отважную. До ужаса перепугавшись мысли, что ей предстоит войти в дом и заговорить с хозяевами или с самим Ричардом, она так и не решилась войти. Оставив сверток с книгами и деньгами на пороге, она убежала.

Впервые даже Уиллу она не могла рассказать о том, что занимало теперь ее мысли и переполняло сердце. Но было одно средство — единственное действенное и знакомое ей уже давно, то, к которому обращались все, задолго до нее испытавшие боль и негу скрываемой страсти. Научив ее читать античных авторов, наградив восприимчивостью и любознательностью, судьба преподнесла ей еще один бесценный подарок — средство, прибегая к которому можно было говорить о любви, находить ей бесконечные имена, облекать ее в разнообразные одежды и в то же время хранить ее тайну, — поэзию.