Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

и зачем вам жена, которая будет вас ненавидеть?

Келлер застегнул шинель и буркнул:

– Господа, идите к черту!

Он затянул портупею, нацепил шашку, надел форменную шапку, сверкнув кокардой, и вышел прочь, громко хлопнув дверью.

Оставшиеся в избе переглянулись.

На минуту воцарилась тишина. Было только слышно, как тикают часы на стене, да еще наверху, на чердаке, посвистывает в слуховом оконце ветер.

– Михаил Алексеевич, – проговорил Азаревич, – очень приземленно у вас как-то все получается. Как зоологический альбом листаешь: все животные, рыбы да гады! В ваших умственных каре нет следа ни человека, ни Бога, ни чувства, ни симпатии.

Федоров фыркнул:

– Как можно увидеть следы того, чего нет? Природа, любезный Петр Александрович! Против нее не пойдешь!

– Не знаю… Антон Карлович, конечно, неправ в своей страстной злости. Разве настоящая любовь – это стремление к обладанию? Это стремление к служению, чистосердечному и ненавязчивому. Мы же часто считаем, что любим, но видим в этой любви только себя, свою мечту, свое горделивое желание обладать, быть рядом, стать полезным, но не замечаем при этом другого: его желаний, его потребностей, не слышим его даже самой искренней мольбы… Сколько горя можно было бы избежать, если бы просто научиться видеть в ближнем своем человека…

Федоров в ответ только махнул рукой.

Азаревич посмотрел на Полутова. Тот улыбнулся, пожал плечами и продолжил одеваться.

Глава XVIII

Через четверть часа мокрый как крыса фельдъегерь, хлопнув дверью и впустив в избу вихрь холодного воздуха, протянул Азаревичу приказ явиться к штабс-ротмистру.

Когда Азаревич явился по вызову, там уже сидел Пятаков. Сам штабс-ротмистр, заложив руки за спину, нервно ходил из угла в угол.

– Вот и вы, Петр Александрович! – облегченно выдохнул он, увидев воролова. – Неспокойное утро выдалось! Донесений и указаний – только успевай получать! И все вас касается.

Азаревич подошел к столу.

На изумрудном сукне лежали два конверта. Печать на одном из них была сломана, второй же был еще нетронут. Пятаков в нетерпении разглядывал его, придерживая пальцем самый край, будто силясь разобрать содержимое сквозь плотную замусоленную бумагу.

– Пока не вскрывали?

– Только вошел, Петр Александрович, – ответил Пятаков.

– А что в другом пакете?

– Это, представьте себе, из столицы, – отозвался штабс-ротмистр. – Пришел приказ о переводе Келлера. Заметьте, срочный.

– Келлера? – Азаревич вздрогнул. – Когда?

– Ему предписано отбыть уже этим вечером.

– То есть прямо после премьеры?

– Именно! Поэтому я вас и вызвал.

Азаревич пробежал глазами текст приказа:

– Странно… Почему так внезапно и срочно?

Штабс-ротмистр подошел к своему столу и вытянул из-под пресс-папье еще один небольшой конверт.

– Вот распоряжение губернатора, – он развернул сложенный втрое лист. – Предписано «всех обер- и унтер-офицеров, переводимых из Благовещенска к новому месту службы, на время перемещения до Иркутска командировать в качестве сопровождающих ценного груза».

– И намечена ли на днях отправка какого-то ценного груза?

– Караван из подвод с мясом купца Мануйлова. Возов десять – двенадцать.

– А зачем подводам с мясом военная охрана?

– Губернатор опасается нападения с китайской стороны. А с Мануйловым у него отношения тесные, видимо, тот и попросил протекции.

– Сколько офицеров получили приказы о переводе?

– Помимо Келлера, один написал прошение об отпуске, и еще один подал в отставку. Завтра вместе с подводами уезжают эти трое.

– Когда уходит караван?

– Этой ночью.

– Ночью?

– С Покрова до Рождества уже третий год так отправляют. Такие вот порядки-с! – штабс-ротмистр фыркнул. – Хорошо Мануйлов дружбу водит! Даже армия на посылках. А губернатору и не откажешь…

– И все равно странно, – поддержал Азаревича Пятаков.

– Хорошо, позже это обдумаем, – воролов взял со стола нераспечатанный конверт и вскрыл его.

На стол вместе с листом бумаги, исписанным убористым почерком Мышецкого, выскользнули две небольшие фотокарточки, наклеенные на синевато-серые картонные паспарту.

Азаревич схватил их и подошел с ними к окну, поближе к свету.

Пятаков заглянул в корреспонденцию через плечо Азаревича.

– Вы смотрите! Федоров собственной персоной, – воскликнул он, рассматривая фотографии.

– Да, он самый. Это люди Мышецкого постарались: добыли у родных, сняли фотокопии. Наплели же им наверняка что-то о причинах такого любопытства!.. Неважно! Снимки сделаны во Флоренции. Вот на заднем плане – мост Понте Веккьо, что совсем рядом с Галереей Уффици. И дата стоит: двадцать девятое августа сего года.

– То есть самоубийства уже вовсю происходят, а он в Италии… – Пятаков посмотрел на Азаревича и театрально возвел руки к потолку.

– Да! Именно об этом и пишет Мышецкий.

В кабинете воцарилось молчание.

– И как теперь нам поступить? – нарушил тишину Пятаков.

– Сегодня Мануйлов дает обед. Там будет весь свет. И Келлер, и Полутов будут там же. Нужно не упустить Келлера! Нутром чую: отъезд в ночь после премьеры – это неспроста. Так уже было в деле с Лозинской.

– А на кого из женщин обратить большее внимание?

– Да на обеих! Стрепетова на людях Келлера обходит за три версты, но не исключено, что ее поведение – это просто игра убийцы: он вполне мог убедить Наталью Николаевну демонстрировать на людях по отношению к нему именно страх, неприязнь, презрение. Со Славиной тоже не все ясно. Немец, как показало сегодняшнее утро, и с нею крутит амуры. Поэтому Келлера не выпускаем из виду ни на минуту! На день премьеры приходится большая половина предыдущих смертей.

Штабс-ротмистр, все это время пытавшийся раскурить трубку, наконец затянулся. Его осунувшееся лицо выражало усталость, но в сосредоточенном взгляде вспыхивали радостные искорки от понимания того, что пришло время решительных действий.

«Охоту почуял!» – подумалось Азаревичу.

– У меня тоже есть приглашение на званый обед, – понизил голос штабс-ротмистр. – Оповещать и привлекать сторонних мне запрещено, но это не значит, что я не могу поучаствовать сам. Петр Александрович, что скажете?

Азаревич в задумчивости прошелся пару раз туда-сюда по кабинету, затем остановился, взглянул на штабс-ротмистра и только молча кивнул.

Званый обед в оранжереях усадьбы купца Мануйлова был объявлен уже давно. Обычно в день премьеры хозяин приглашал к себе не только самых видных горожан, но и антрепренера, ведущих актеров и тех, кто так или иначе был замечен в помощи и покровительстве местному театру. В числе гостей оказались Федоров, ставший уже «преданнейшим другом труппы», и Келлер, который в последнее время часто бывал у Мануйлова, видимо, пользуясь его благосклонностью. Полутов тоже неким образом выхлопотал себе приглашение, которое он третьего дня с застенчивой улыбкой показывал в полку.

В оранжереях, несмотря на стужу и метель за окном, было жарко. Даже ледяное шампанское и дамские веера не спасали гостей от почти банной духоты, наполненной приторными ароматами невиданных растений. На мраморном черно-белом шахматном