Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

на улице уже звякают конские подковы и скрипят полозья первых подъезжающих экипажей?»

– Славину видели? Где Екатерина Павловна? Где Славина? Поубиваю всех к чертовой матери! – слышались крики, сопровождаемые грохотом дверей.

Любезников, выглянувший мгновением ранее в коридор, поспешил отпрянуть и скрыться у себя, занявшись гримом. Не попадаться же на глаза Порфирию Ивановичу в такую неподходящую минуту! Он ведь, в конце-то концов, не Славина!

– Всем собраться на сцене перед занавесом! – голос антрепренера загремел в темных закоулках закулисья. – Выходите, бездельники! Успеете одеться! Безотлагательно! Пожар, слышите? Горим! Японский городовой! – Порфирий Иванович от души выругался, торопя испуганных артистов, в суматохе выскакивающих из своих грим-уборных.

Делать было нечего, и Васенька тоже поспешил предстать пред очи антрепренера.

Ничего, конечно, не горело. Лишь щеки и уши у Порфирия Ивановича пламенели от гнева, а сопровождавший его Загорецкий только подчеркивал степень негодования своего патрона белизной собственного осунувшегося лица.

– Кто видел Славину? – взвизгнул антрепренер и закашлялся.

Актеры молчали.

Васенька заметил, что Загорецкий нервно мнет в руках четвертушку бумажного листа. Уж не записка ли?

– Мы все ее только и видели, что пару часов назад на обеде у Осипа Харитоновича, – растерянно ответила Стрепетова. Она тоже была бледна.

– У Мануйлова? Перед премьерой? Хорошо-с… Прекрасно! – Порфирий Иванович глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. – А вот это как объяснить? А? – он обернулся к Загорецкому и пощелкал пальцами.

Тот поднес к глазам клочок бумаги, исписанный тонкими строчками, и прочитал:

– «Прошу меня простить, ибо решение мое принято внезапно. Рада сообщить, что покидаю театр в поисках новой судьбы…»

– Покидает! Рада она! Новая судьба, японский городовой! – повторил директор. – И что вот теперь с этим делать прикажете, а? Господи, да за что мне это? Девица из ниоткуда да в примы… А у нее, видите ли, «новая судьба»! За час до премьеры! Прекрасно! Феерично! Нет, вы посмотрите! Зарезала, просто зарезала! Не только меня – всех нас! Отменить спектакль!! – от расстройства Порфирий Иванович перешел на фальцет.

«Как бы с ним удара не приключилось», – подумал Васенька.

Антрепренеру поднесли воды. Окружившие его актеры в нерешительности переминались с ноги на ногу, не осмеливаясь тронуться с места.

– Что стоите, подлые? – прохрипел Порфирий Иванович, – у Славиной – видали? Новая судьба! А вы все… А мы все – «пошли вон!»

Загорецкий склонился к патрону:

– Может, еще не поздно подыскать замену?

– Что? Какую замену?! Шутить изволите, сударь?! Кого предложите? Быть может, вы сами желаете отыграть две роли в одной сцене разом? Это будет занятно, черт возьми! Новое искусство, знаете ли…

– Мсье Любезников всегда знает все партии. И тональность ему по силам. Мы ведь все вчера слыхали партию графини в его исполнении! Выходило же вполне недурно!..

Вся труппа повернулась к Васеньке.

Любезников почувствовал, что не может произнести в ответ ни слова. Во рту у него пересохло. Он понял, что позабыл не только партию графини, он вряд ли в этот момент смог бы назвать свое собственное имя. Лицо его, покрытое пятнами незаконченного грима, вытянулось, тонкая шея напряглась, а глаза округлились, едва не выскочив из орбит. Он ожидал, что труппа разразится хохотом, он совершенно искренне надеялся на это. Но актеры молчали. Молчал и Порфирий Иванович. Загорецкий тоже безмолвствовал и только нервно теребил в руках злополучную записку.

С улицы послышался размеренный цокот копыт и чей-то сиплый окрик: «Ты куда прешь, скотина? Не видишь, его превосходительство губернатор едет?!»

Порфирий Иванович встрепенулся и подскочил на месте:

– Любезникову платье старухи! Быстро! И булавок! Подогнать все, чтобы как влитое сидело! Его собственную партию распределить между прочими статистами! Скорее, скорее!

Он шагнул к Васеньке:

– Ну, братец, судьба! Смотри, не посрами нас всех! Уж постарайся! И чтобы никаких немых сцен!

Любезников выглянул из-за поднесенного к его носу увесистого кулака и только молча кивнул. В ушах у него звенело, и потому голос директора доносился до него, словно через облако из ваты.

– Васенька, – дотронулась до его рукава Стрепетова, – платье старухи-графини в нашей с Катей уборной. Пойдемте со мной, я покажу.

Актеры озабоченно разбежались…

…Тем временем виновница случившегося в театре переполоха, утопая по колено в сугробах и кутаясь в цветастую шаль, с увесистым кожаным саквояжем в руке изо всех сил спешила куда-то по темным благовещенским переулкам.

Пару часов назад она, сославшись на головную боль, вернулась якобы за лекарством на квартиру при театре. Не сразу найдя в одном из ящичков трюмо старую дорожную чернильницу, она за минуту набросала на первом подвернувшемся листе бумаги записку для Порфирия Ивановича.

Позже она непременно отправит Наташе телеграмму о том, что у нее все хорошо, и подробно опишет, куда и как переслать ее вещи; сейчас она об этом не хотела даже думать. Деньги, что регулярно присылал ей отец, были туго зашиты в корсет – о средствах волноваться не приходилось. Оставалось только собрать самое необходимое, и можно было делать шаг в новое заманчивое будущее подальше от этого скучного городишки. Как вовремя она узнала, что обоз под охраной военных уходит вечером с набережной…

– Значит, вы решили пропустить мою премьеру? – мстительно усмехнулась Екатерина Павловна, поеживаясь от порывов колючего ветра. – Посмотрим, как вам понравится мой спектакль теперь!

Она представила, как этот суровый неукротимый Келлер будет растерянно и смущенно лепетать о том, как много она для него значит, и прочие забавные пустые слова. С мужчинами всегда так… В жесткость Келлера она не верила, да и не замечала ее. Она вообще мало задумывалась над характерами окружавших ее мужчин. Какое ей до них дело, если все они совершенно одинаково готовы самозабвенно служить ей, поклоняться ей, превозносить ее? Этот Келлер, по крайней мере, нескучен. В нем есть эта перчинка, эта грубая суровость, и то, что через какой-нибудь день он со всей этой своей суровостью будет у ее ног, ей льстила. Ни у кого нет и не может быть над ней никакой власти! Она все решает сама! Не зря ее назвали в честь той самой великой императрицы, а матушка с малых лет готовила ее в настоящие фрейлины…

Погруженная в свои мысли, она шла через площадь, петляя по тонкой тропке, протоптанной среди занесенной снегом мостовой. На столбах мерно покачивались на ветру светившиеся масляным золотистым светом фонари, где-то невдалеке за заборами отрывисто гавкали мерзнущие на цепи собаки, а на темнеющем лиловом небе одна за одной появлялись звезды. Влево и вправо от девушки в надвигающиеся сумерки убегали прямые, как стрела, переулки. Из глубины одного из них за беглянкой уже наблюдала