Своенравная красавица - Сильвия Торп

Однажды, это было в самом начале осени, Черити сидела за прялкой в гостиной, но, как частенько случалось теперь, руки ее праздно покоились на коленях, глаза бесцельно смотрели в пространство. Весь день ее не оставляли мысли о Конингтоне, потому что ночью ей приснился дом, каким он был когда-то, и пробуждение к суровой действительности принесло невыносимую боль. Внезапно она почувствовала, что стены комнаты давят на нее и что Маут-Хаус — тюрьма, в которую ее загнали, лишив малейшей надежды на освобождение. Она отбросила работу и вышла из дому, через конюшенный двор в парк.

День стоял серый, но не холодный, воздух насыщен влагой — то ли туман, то ли дождь моросит; вокруг тишина, убранные поля и опавшие листья. Впервые со времени своей болезни Черити вышла за пределы обнесенного стеной сада, но тут же резко свернула в сторону ото рва, не отваживаясь даже посмотреть туда, и побрела по направлению к ручью. Собрав все силы, она взобралась на холм, но не остановилась передохнуть на вершине, а как лунатик, двинулась через парк и вошла в ворота поместья.

В этот безрадостный день руины дома казались совершенным воплощением одиночества. Кое-где цвели еще поздние цветы в заросшем саду, но первые холода уже окрасили пейзаж признаками увядания. Опадающие листья, багряные и золотые, потускнели в тумане и ничего не было здесь от осенней пышности, остались только ее печаль, ощущение уходящего года и медленного умирания.

Черити поднялась по ступеням террасы и вступила под разрушенные своды, которые когда-то были Большим холлом. Разбитые каменные плитки под ногами, мокрые от дождя и скользкие от опавших листьев, обгорелые черные стены — все вокруг смотрело на нее мрачно и враждебно. Черити присела на большой обломок кирпичной кладки и с тоской огляделась. Здесь был громадный камин, в котором зимой ярко пылали целые бревна, бросая теплые мерцающие блики на резные панели и богатые гобелены, заставляя сверкать старинное оружие, украшавшее стены. Там была арка, за которой начиналась парадная лестница, а там галерея для менестрелей. На мгновение Черити совершенно ясно увидела прежний Конингтон — теплый и гостеприимный, увидела дорогих ей людей, узнала знакомые черты. Она вновь испытала счастливое чувство защищенности, радостной уверенности, что ее любят; так всегда бывало, стоило ей только очутиться в этих стенах. Но в следующую минуту видение померкло, и она вновь была одна в заброшенных развалинах. Оказывается, еле слышный, отдаленный шепот незабываемых голосов — это всего лишь птичий щебет, а милые сердцу очертания — просто игра тумана среди бесшумно опадающей листвы.

Ей открылся смысл полного одиночества. Все прошло, утрачено безвозвратно — дорогие люди и счастливые дни. Жизнь бессмысленна, если нет цели, а сила и мужество угасают, если нет ничего, за что надо бороться. Это и была та самая мысль, что мучила ее долгие недели, оставаясь неуловимой; чтобы открыть для себя эту истину, она и пришла сегодня в Конингтон. Горькое открытие, и все же оно принесло умиротворение. Как в полузабытьи, она медленно, медленно опускалась на пол, пока не прильнула вся к шероховатому влажному камню, положив голову на скрещенные руки. В конце концов, здесь ее место.

Время утратило свое значение, и, возможно, через минуту, а может быть, через час она пришла в себя, услышав звук шагов на террасе и встревоженный голос Даррелла, окликающий ее. Черити, не веря себе, приподнялась в смятении и, повернув голову, увидела, что он быстрыми шагами направляется к ней по заваленному обломками залу. Она вытянула руку, как бы пытаясь оттолкнуть его, но он опустился рядом с ней на колено и схватил ее за плечи. Она увидела, что его лицо побледнело от испуга.

— Черити, — потрясенно повторял он. — Слава богу! Я уж подумал… Ты лежала совершенно неподвижно! — Он умолк и, с явным усилием справившись со своим голосом, продолжал: — Малышка, что ты здесь делала?

Черити трясло, и так сильно, что прошло несколько секунд, прежде чем ей удалось выговорить хоть слово. Потом она сказала пресекающимся голосом:

— Не надо… н-не жалей меня, Даррелл. Я понимаю, как ты должен относиться ко мне, но поверь: даже ты не можешь упрекать меня так горько, как я сама.

— Упрекать тебя? — мягко переспросил он. — Сара рассказала мне об этой глупости, но, клянусь, я просто не верил до этой минуты! Зная тебя так, как знаю я, можно еще допустить, что ты изводишь себя за какое-то воображаемое прегрешение. Но я не мог поверить, что ты считаешь меня способным упрекать тебя.

Черити отвернулась — глаза опять были полны слез, она вообще часто плакала в последнее время.

— Но это же моя вина! Если бы я не убедила тебя остаться здесь, малыш был бы жив! Ребенок Элисон… он был так похож на нее… а ты так любил Элисон! Теперь у тебя ничего не осталось, совсем ничего!

— Послушай меня, Черити, — тихо сказал Даррелл. — Я скорблю о мальчике… как может быть иначе? Это мой сын! Но я был чужой для него, я совсем его не знал. И даже его мать сейчас для меня не больше чем милое угасающее воспоминание. Да, я любил ее… — Так как Черити быстро обернулась к нему, готовая протестовать, он поспешно продолжал: — Я любил ее нежность, ее красоту, ее зависимость от меня. Меня женили не по моему выбору, но я был счастлив в браке. И все-таки уже в самые первые месяцы войны, всякий раз как я грезил о Конингтоне во сне или наяву, я всегда видел твое лицо. Не Элисон.

Черити махнула рукой:

— Вы же с ней были женаты так недолго! А я была частью твоей жизни в Конингтоне много лет.

— Так и я говорил себе. Однако шло время, память о ней слабела и становилась туманной, а твой образ оставался ярким, как звезда. Моя путеводная звезда, которая в конце концов снова привела меня домой! Не было ни одного мгновения, Черити, когда мысль о будущем не означала бы также мысли о тебе.

Он умолк и поднялся на ноги, бережно взяв ее за руки и увлекая за собой. Глядя в его глаза, Черити видела в них не упрек и обвинение, чего так страшилась; а что-то более глубокое, чем прежняя родственная привязанность.

— Пора нам сказать правду друг другу, — продолжал Даррелл, — правду, которую лучше было бы высказать той ночью в Дауэр-Хаус. Я люблю тебя, Черити! Не уговоры твои, не напоминания о долге и обвинения в гордыни удержали меня здесь, в Конингтон-Сент-Джоне, хотя умом я понимал справедливость твоих слов. Нет, ты сказала кое-что еще в то утро, и это проникло мне прямо в сердце. «Я не поеду», — сказала ты, и тогда я понял, что тоже не смогу уехать. Что я прикован к тебе самыми крепкими цепями, какие только существуют в этом мире. — Даррелл обнял ее, прижал к себе и сказал, касаясь губами мокрой от слез щеки: — Ты говоришь, что у меня ничего не осталось, но ты ошибаешься, малышка! Ты моя надежда, моя сила, сама жизнь, и до тех пор, пока у меня есть ты, у меня есть все.

Для Черити его признание оказалось настолько неожиданным, что ей трудно было поверить в это. И даже укрытая в его объятиях, положив голову ему на плечо, она все-таки пробормотала тихонько:

— Нет, этого просто не может быть! Такое счастье может только присниться.

— Бедняжка! Любимая! — Даррелл говорил с глубокой нежностью. — Ты была так одинока, и на твою долю выпало много горя, но твое смелое сердце все преодолело. Все позади, больше ты не будешь одинока, любовь моя! Что бы ни готовило нам будущее, мы встретим его вместе!