Лавка забытых иллюзий - Сергей Литвинов

Физтех всегда считался номером первым среди технических вузов, и я понимал, что в любом случае останусь в выигрыше. Решат — мне же легче. Нет — посрамят свой хваленый МФТИ, что тоже приятно.

Даже не садясь за стол, грызя яблоко, которым я ее угостил, Татьяна безо всякой блок-схемы написала на Фортране короткий, стройный ряд команд. Ни тени фанаберии или зазнайства: «Ты там после допишешь стандартные команды, в начало и конец». А тут и мама позвала нас всех пить чай.

Я потом принес Танино решение своему руководителю, профессору, доктору наук С-ву.

— О, вы молодец, — похвалил он, глянув. — Смело. Свежо. Остро.

Примерно в те же времена я подал документы в ШЮЖ — школу юного журналиста при журфаке МГУ. Сначала проводили творческий конкурс — мы представляли любую свою творческую продукцию: стихи, рассказы, эссе. Потом писали сочинение на вольную тему.

Когда я пришел на вступительное сочинение в ШЮЖ и сел вместе с другими в знаменитой коммунистической аудитории, и расчехлил свою авторучку, обдумывая тему, совсем не похожую на школьную: «Ночь, которую я провел без сна», — ко мне подошел парень гораздо, лет на семь, старше меня. Он был весь фирменный, чем-то похожий на Высоцкого, в модной водолазке, клешах и с красиво подстриженными бакенбардами. «Пойдем, — сказал, — поговорим». Как я узнал впоследствии, это был Володя Г-в, в ту пору уже действующий журналист и руководитель одного из семинаров в ШЮЖе. Он сказал мне:

— Извини, что я тебя отрываю от сочинения, но, если хочешь, ты можешь не писать. Я тебя и так беру в свой семинар, я уже с ректором, Володей Сл-ным, договорился. В стихах твоих, конечно, переночевал Андрей Андреевич, а вот рассказы ты пишешь классные. Я тебя беру.

Слава богу, что в конце концов у меня хватило ума и сил покончить с энергетикой и кибернетикой и заняться журналистикой и прочим чистописанием.

Фотоаппаратура (увеличитель — проявитель — закрепитель — красный фонарь — ванночки и др.)

С года семьдесят четвертого по примерно восемьдесят пятый у меня осталось крайне мало фотографий. Не больше одной на год, если не меньше. Это легко объяснимо. В те времена сделать фото означало совсем не то, что сейчас: нажать на затвор цифрового аппарата или щелкнуть кнопкой мобильника. Для начала требовалось приобрести собственно фотик — совсем не дешевый. Пленка тоже в какой-то момент стала дефицитом. Потом, чтобы сделать фото, требовалось самому произвести ряд действий, коим сначала следовало учиться, а после — тренироваться. Во-первых, пленку из аппарата разрядить (делали это, обычно плотно укутывая свои руки с фотиком одеялом) и самому проявить ее в специальном растворе в боксе. Затем проявленную пленку вставляли в увеличитель — большой прибор с линзами и яркой лампой, экспонировали на фотобумагу изображение, потом окунали снимок в проявитель, после, кажется, ополаскивали водой и, наконец, клали в ванночку с закрепителем. Потом карточки требовалось развесить, просушить, обрезать специальным аппаратом. Уфф, кажется, ничего не забыл? Даже описать процесс — занятие трудоемкое, что уж говорить о его организации.

Вот я и не организовывал. Фотографией занимался мой отец. Но как только я стал подростком и основную долю своего досуга проводил вне семьи, то практически перестал попадать в его объектив. Никто не снимал и из друзей: ни Димка, ни Мишка. Поэтому и карточек осталось в обрез.

А в тот день мы вдруг сорвались попить пива. Прошел вдруг слух, что на территории ВДНХ продают чешское. Тогда это было более чем достаточным основанием, чтобы созвать друзей и броситься туда. Вот и мы кинулись — Миша, Дима, я. А вместе с нами — наш четвертый друг, с которым Дима и Миша учились в одном классе в люберецкой школе — Дима Е-в. У Е-ва был фотоаппарат, он фотографией увлекался. И тогда взял фотик с собой.

После пива на ВДНХ мы с Димой Р-вым собирались на вечеринку. И вот они мы: я и Р-в в пиджаках и при галстуках. Галстук в ту пору надевали обычно по случаю или сообразно внутреннему чувству: поход в театр, вызов на ковер к начальству, визит в райком — галстука, разумеется, требовали. На вечеринку его цепляли по желанию. Миша был хоть и без галстука, но выглядел он, на сегодняшний взгляд, более стильно: черный кожаный пиджак, под ним свитер тонкой шерсти. У меня в руках — полиэтиленовый пакет. В те времена было совсем не зазорным, если молодой человек таскался с пакетом. И мы идем втроем, такие бесконечно молодые, жизнерадостные, полные сил, предвкушающие, и вся жизнь еще только расстилается перед нами разноцветным, веселым своим ковром.

Когда у героев все впереди, автору самое время поставить слово, которое тоже следует занести в список забытых вещей, ведь оно встречается нынче только в совсем старых кинофильмах и романах:

Все другие книги (и жизни) кончаются теперь обычно без специального объявления.

Я немного совершил в жизни поступков, которыми впрямь по-настоящему горжусь-горжусь. Общим числом, наверное, пять. А может, семь. В том числе тот, о котором вам расскажу. Но для начала, дорогие товарищи, давайте, как это принято в литературе (и как необходимо для понимания произошедшего), коротко обрисуем те обстоятельства времени, места и образа действия, что сопутствовали давнему, но столь важному для моей жизни решению. Итак, читатель, прошу за мной, в год одна тысяча девятьсот восемьдесят третий. Почему именно туда? Для меня восемьдесят третий стал годом судьбоносным и ярким.

В том году, весной, я женился — в первый раз и, как оказалось, единственный.

А следующей зимой у меня родился сын — как впоследствии выяснилось, тоже единственный.

И в восемьдесят третьем я круто поменял свою жизнь, сменив не только место работы, но и профессию. Был инженером-электриком и младшим научным сотрудником — стал журналистом.

Но не эти три эпизода моей биографии — женитьба, смена сферы деятельности, рождение наследника — являются объектом моей гордости. Если вдуматься, гордиться тут особенно нечем. Подумаешь, женился, родил ребенка или даже переменил профессию. Кто из нас этого не делал! Нет, предмет моей гордости совсем иной. И событие, после которого моя жизнь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО переменилась к лучшему, из другой оперы. Но для начала несколько слов, чтобы обрисовать мое (а также державы нашей) существование в то довольно далекое время.

И сразу загадаю вам загадку: вот скажите, для чего в восьмидесятые человек, в высшей степени интеллигентный, редактор отдела в центральном журнале, носил с собой в дипломате пустой пакет из-под молока? Тогда уже появилось в продаже молоко «тетра-пак» — в привычных нам параллелепипедах. Так вот, такой использованный пакет, в сложенном виде, мой старший товарищ таскал тогда с собой в дипломате каждодневно. Люди, хорошо помнящие советские времена, думаю, без труда решат эту загадку. А тем, кто моложе сорока, боюсь, придется поломать голову.

А для того чтобы вы прониклись тамошними порядками, давайте и впрямь перенесемся в год восемьдесят третий, где автор этих строк, молодой человек с румянцем во всю щеку, входит в редакцию газеты «Лесная промышленность», находившейся в пяти минутах неспешной ходьбы от Красной площади, на улице 25 Октября (теперь Никольской). Рассказывать историю, почему я прибился тогда именно к этому берегу советской журналистики, долго и неинтересно, поэтому ограничимся констатацией: с восемнадцати своих лет я сотрудничал с этим изданием. Прогремел очерком «Тропа Никиты Александрова» о леснике, что в годы Великой Отечественной повторил подвиг Сусанина. Не гнушался поденщиной о московских выставках и премьерах, писал юмористические рассказы — и вот наконец летом восемьдесят третьего я вошел в этот подъезд как полноправный, штатный сотрудник. Или, как записано у меня в трудовой книжке — и это звание меня наполняет тихой гордостью, — корреспондент. Разумеется, газета «Лесная промышленность» звучала в те годы не так громко, как «Правда». И даже не как «Комсомолка». Но это была тем не менее настоящая, большая, центральная газета. И я, как полноправный журналист, получил тогда красные «корочки» (удостоверение) с золотым тиснением ПРЕССА — чем, разумеется, весьма гордился.