Лавка забытых иллюзий - Сергей Литвинов

Мы уж и моей маме на работу успели позвонить, и Галине Семеновне, что дежурила дома — доложили последние вести и искурили полпачки на площади перед институтом — а Михаила все не было видно. Наконец он появился. Мы ждали его в конце длинного-предлинного институтского коридора — ближе не пускали. И едва он вышел из аудитории и пошел к нам, уже по его виду, походке и по тому, как он прятал глаза, стало окончательно ясно: прекраснодушные мечтания не сбылись. Жизнь оказалась грубее, чем представлялась нам, и сука-Родина вдоволь поиздевалась только что над одним из своих птенчиков-сыновей.

— Ну, сколько? — вопросил я, и все-таки отлегло, потому что друг сказал не «два», а «три», это значило, что сохраняется надежда, и я похлопал Мишку по плечу, а Дима потрепал его по жесткому чубу.

— Не ссы, Мишка, прорвемся.

Родители велели нам после экзамена отдыхать, и мы еще раз позвонили Галине Семеновне и поехали смотреть фильм в кинотеатр с символическим именем «Россия»[8]. Давали комедию «Игрушка» с Пьером Ришаром, и с тех пор у меня навсегда от этого фильма осталось неприятное послевкусие — потому что я весь сеанс не мог не думать о том, как подло наша советская власть поступила с Мишкой и что жить с этой подлостью придется и мне тоже.

Итог истории вроде бы оказался благополучным, но язык никак не повернется назвать его таковым. Нашему другу подсунули сложнейший вариант и на следующем экзамене, письменной математике, — Дима решил свои задачи за сорок минут, а остальные три часа и двадцать минут пытался сделать Мишкины. Что-то они совместными усилиями сумели наскрести, потому что Б-н снова получил три. (У нас с Димой были, разумеется, пятерки.) Потом ему поставили еще одну тройку — по сочинению. И — о радость! — он получил четверку по устной математике.

Только тогда стало ясно, что Миша, несмотря ни на что — поступил. Не на ту модную специальность, на которую хотел (и куда поступили мы). Но он, слава богу, оказался в институте — который окончил в итоге с красным дипломом. Он пошел работать инженером-наладчиком, и десять лет кочевал по советским гидростанциям, от Вилюйской до Нурекской, внедрял новую технику. Так что долг свой за бесплатное образование вернул державе сполна. А в девяностом году, когда уезжали все, уехал и он.

Теперь Михаил больше двадцати лет живет на чужбине, как и вся его семья: жена Соня, сыновья Леня и Сема, мама Галина Семеновна, отец Анатолий Маркович. Однако в душе он, по-моему, так и не отлепился от России. При каждой возможности он рвется в Москву, звонит сюда мне и другим своим друзьям, а тех, кто приезжает к нему, старается принимать по-королевски.

А дети его, два парня, они уже не наши. Они умные, толковые, красивые. Между собой, когда не слышат родители, толкуют на иврите, и в Россию, откуда их увезли малышами, совсем не стремятся.

После первого курса Димка поехал в стройотряд в Астрахань. А я совершил поездку, о которой сейчас можно только мечтать: не хватит никакого времени и денег. А в некоторые места уже и не сунешься.

Сначала мы с Мишей проехали на теплоходе по Волге: города Горький, Кострома, Куйбышев, Саратов, Волгоград. В Саратове отстали, догоняли на такси наш лайнер в Камышине.

Конечной точкой маршрута был Ростов, мы погуляли там. Переехали в Одессу — в обоих южных городах у Михаила, как и положено выходцу из хорошей еврейской семьи, жили бабушки.

Потом я уже соло перелетел из Одессы в Новороссийск (там еще действовал аэродром). А через день отправился с другой компанией — взрослой, студенческой, в горный поход.

Мы стартовали в Архызе, который не был еще никакой маркой питьевой воды, и прошли по горам через перевал Дамхурц до самого озера Рица. Теперь я понимаю, почему в ту пору вся техническая интеллигенция при первом удобном случае срывалась в походы: только там удавалось спрятаться, убежать от советской власти, которая была вездесуща и залезала к нам в дома, под одеяла своими репродукторами и теленовостями. Плюс собрания, воскресники, субботники, летучки, политинформации…

В горы советская власть не дотягивалась. Мы шли две недели в блаженной тишине и в потрясающей красоте, не только не слыша, но и не видя уродливые человечьи порождения: блочные пятиэтажки, свинофермы, плакаты про коммунизм. Не забуду, как мы преодолели один из перевалов. Выползли, едва ли не на четвереньках, обливаясь потом. И, как награда, перед нами предстала впечатляющая панорама: величественные горы со снежными шапками, небо более концентрированного синего цвета, чем на равнине, и далеко в марево уходящая долина. И у наших ног — снежные языки.

Они тянутся вниз и заканчиваются небольшим озерцом, более нежного, голубого цвета, чем небо. А из озерца — как довершение картины, тихий финальный аккорд — осторожно пьют две косули. Почуяв нас, они встрепенулись, отбежали и очень скоро исчезли. А мы плюхнулись попами на снежные языки — это было особенно приятно в жаркий солнечный день — и покатились вниз, вздымая тучи морозной пыли.

Как и стройотряд, поход был особым миром, где не действовало большинство негласных советских законов. Типа: «ты — мне, я — тебе», «рука руку моет», «умри ты сегодня, а я завтра». В походах царило настоящее, а не декларированное равенство, и командовал не тот, кто пролез и выслужился, а тот — кто заслужил. У кого было больше знаний, умений и авторитета.

И еще в походе (как и в стройотряде) не нужны были деньги.

Последнее обстоятельство сыграло со мной злую шутку. За две недели в горах я отвык, что живу в обществе, хоть и социалистическом, да не коммунистическом, и деньги в стране еще имеют хождение. Мы все свои финансы перед походом сдали казначею, он оттуда дважды или трижды, когда мы оказывались в людных местах, пополнял припасы и платил за дорогу. И самый последний участок мы преодолевали в «левом» автобусе, который согласился доставить нас с озера Рица в Сочи. Я ехал и только головой вертел: боже, как много вокруг людей! Сколько машин! Какой нечистый воздух! Да как мы вообще можем жить здесь, на равнине?!

Наконец автобус сделал остановку на морском вокзале в Сочи. Основная часть группы собиралась пожить в палатках в кемпинге на море, я выходил и собирался прямиком отправиться в Новороссийск, к бабушке. И вот скрипнули, открываясь, двери. Наскоро я попрощался со спутниками — при всей походной радости и братстве я был счастлив наконец-то остаться один. Двери закрылись, автобус, пыхтя, отправился дальше — я помахал друзьям рукой и, только когда он скрылся из вида, понял, что все мои деньги остались у казначея, и у меня в запасе есть лишь три рубля одной бумажкой в кармане брюк.

Что бы я сделал сейчас, попади в подобное положение? Что вообще сделал бы здравый и взрослый человек? Взял бы на трешку такси, догнал автобус и отнял у дурака казначея, ротозея, тоже забывшего обо всем, свои деньги. Или отбил бы телеграмму дедуле или родителям (мобильных тогда еще ни у кого не было): вышлите денег телеграфом. Можно было также поискать мою сбежавшую группу в приморских кемпингах. Я не сделал ни того, ни другого, ни третьего.