В тени вечной красоты. Жизнь, смерть и любовь в трущобах Мумбая - Кэтрин Бу

Зеруниза сама толком не могла определить возраст сына. До самосожжения Фатимы, если ее спрашивали о возрасте старшего мальчика, она всем говорила, что ему семнадцать. Но с тем же успехом могла ответить «двадцать семь». Когда ежедневно борешься за выживание ребенка, перестаешь считать года. А у нее было много детей, и каждого нужно было накормить и одеть. Такова судьба всех матерей в Аннавади: тысячи забот и волнений, пока малыш не подрастет.

Айша, например, сама придумала своим детям дни рождения: устраивала им небольшие праздники и пекла пирог. Так, в январе Манджу второй раз отметила восемнадцатилетие – эту маленькую хитрость придумала ее мать, чтобы подольше поддерживать ценность дочери на рынке невест.

Абдул никогда не требовал праздников и тортов. Он только хотел, чтобы ему назвали дату. На что госпожа Хусейн отвечала:

– Незадолго до твоего рождения Саддам Хусейн в какой-то стране убил много народу. Может, это было за год или за два до того, как ты появился на свет. Точно я не помню. А ты очень сильно пинался, когда был у меня в животе – хуже, чем все твои братья и сестры. От этого я часто кричала. Вот люди и начали говорить, что у меня внутри сидит новый Саддам Хусейн. Но родился ты очень маленьким, как крысенок, и на грозного Саддама совсем не был похож. Мы постарались выбрать для тебя мирное и спокойное имя, чтобы предсказанное соседями уж точно не сбылось. «Абдул Хаким» – это человек, который лечит других, умеет исцелять. Ты подрос, и я с радостью увидела, что ничто в твоем характере не напоминает Саддама.

Если бы Абдул был больше похож на знаменитого тирана, может, ее не так бы страшила мысль о том, что он окажется в заключении вместе с наемными убийцами, педофилами и мафиози. Но Зеруниза боялась, что ее сын сейчас дороже всех расплатится за затеянную ею ссору с соседкой: его замучают, а возможно, его и изнасилуют в тюрьме на Артур-роуд. Единственным способом, каким, по ее мнению, можно предотвратить несчастье, было заплатить кому-то, кто изготовит ему подложное свидетельство о рождении. Тогда он будет проходить по делу как несовершеннолетний.

Она пересекла майдан и направилась к хозяину борделя. Каких только обвинений против него за многие годы не выдвигалось: и торговля наркотиками, и сутенерство, и грабеж, да бог весть что еще. Но в тюрьме он побывал лишь дважды. Госпожа Хусейн решила, что он-то знает, кому дать взятку, чтобы получить нужный документ.

Сосед признал, что действительно считает себя экспертом в вопросах ухода от суда, и был даже готов помочь – естественно, за вознаграждение. Но о том, как сделать справку, удостоверяющую возраст, он не имел понятия.

Кто же еще может знать что-то о поддельных документах? Конечно: полицейские из участка Сахар! Только сейчас Зеруниза вспомнила, что один констебль несколько дней назад делал ей прозрачные намеки, которых она не замечала.

И вот, получив от него рекомендации, она передала деньги по цепочке: взятка прошла через муниципальную школу Марол и в результате осела в кармане предприимчивого констебля. А Зеруниза вернулась домой с нужной ей справкой. В ней говорилось, что Абдул Хаким Хусейн, шестнадцати лет, недавно окончил эту школу. Система правосудия теперь будет рассматривать как ребенка ее старшего сына, на деле никогда не знавшего детства.

Мумбайская колония для малолетних преступников располагалась в Донгри, пригороде в двадцати километрах южнее Аннавади. Первую часть пути в это предместье Абдул проделал в полицейском микроавтобусе, в который набилось человек двадцать ребят. Но после остановки у здания суда в городке Бандра Абдула пересадили в такси и отправили в пункт назначения в сопровождении лишь одной женщины в штатском, вид у которой был какой-то утомленный и скучающий. Они сели на заднее сиденье, и он из-за ее плеча мог рассматривать окрестности. За окном мелькали оживленные улицы пригорода, населенного в основном мусульманами, принадлежащими к среднему классу. Здесь царило вечернее оживление.

По обе стороны от темно-зеленой мечети тянулись магазинчики, которые, несмотря на дожди, вели активную торговлю. Халяльное мясо. Мебель на любой вкус. Назир-аптекарь. Больница «Хабиб». Посудная лавка с развешанными на крюках ковшами и кастрюлями. Ресторан с ярко-желтой дверью. Вдоль улицы были натыканы также потрепанные флажки-объявления с рекламой курсов по подготовке к экзаменам или агитацией в пользу политиков-мусульман. До того, как улочка осталась позади, Абдул успел заметить в конце ее столик, за которым сидел продавец детских вертушек.

Один из районов был обнесен толстыми каменными стенами, покрытыми мхом. Проем виднелся только в одном месте и представлял собой железные ворота, точнее, всего одну створку. Эта дверь была до странности маленькой, похожей на калитку. «Детский размер», – предположил Абдул, проходя через нее.

Вместо того, чтобы нырнуть в этот проем, он мог бы убежать, так как мысли его спутницы явно блуждали где-то далеко и она еле придерживала его за руку. Но он не сделал этого, а вошел внутрь и побрел по длинному полутемному проходу, в одной из стен которого находилась деревянная ниша с изображением индуистского божества. Коридор привел его в удивительно симпатичный дворик с пальмой посередине. Юные нарушители закона размещались в красивых корпусах в колониальном стиле. Их построили из песчаника англичане еще в девятнадцатом веке. Рядом примостились более новые сооружения – одноэтажные домики и хижины. В дни британского владычества здесь вешали преступников – как индийцев, так и англичан. Мальчишки в первый же день рассказали Абдулу разные страшные истории: мол, окровавленные тела преступников раньше скидывали в подвалы, и теперь привидения казненных каждую ночь бродят по колонии. Абдул, как и большинство детей, выросших в Аннавади, боялся призраков, но эти байки его не напугали. В последнее время его так истязали живые, что страх перед мертвыми притупился.

У него отобрали всю одежду и выдали форму, которая была ему велика, а затем препроводили в одну из хижин, где заперли в небольшой комнате со многими другими новоприбывшими. Все окна были наглухо закрыты, и в помещении было невыносимо душно и смрадно от большого количества теснившихся здесь тел. Через час из-за отсутствия свежего воздуха Абдул впал в странное оцепенение. В голове крутилась мысль: «Если меня вскоре не выпустят отсюда, я зарежу маленького ребенка и съем его». Позже он все поражался, как такое могло прийти ему на ум? Наконец двери распахнулись, и надзиратели раздали всем лепешки-роти. Но Абдула тошнило, и есть он не мог.

После этого его препроводили к служащему, регистрировавшему новых заключенных. Тут, к счастью, окна были открыты. Надзиратель, лысый, с грудью колесом, выглядел мрачноватым, но не жестоким. Недавно одна из центральных газет, The Times of India, опубликовала расследование об издевательствах в детских исправительных заведениях под заголовком «Колония Дорни – воплощение ада». После чего правозащитники забросали власти запросами: правда ли, что дети здесь не имеют нижнего белья и их заставляют пить из туалетов? В итоге условия содержания малолетних заключенных резко изменились в лучшую сторону.

Абдул сидел на полу в дальнем углу комнаты вместе с другими мальчишками, ожидая, когда надзиратель вызовет его по имени и занесет информацию о нем в коричневую бумажную папку. На противоположной стене висели портреты выдающихся индийцев. Из десяти Абдул узнал только троих. Конечно, среди них фигурировал Ганди, хотя глаза у него были по сравнению с изображением на банкноте достоинством в одну рупию какие-то безумные. Абдул помнил, что Ганди сочувствовал беднякам, одинаково тепло относился к мусульманам и индуистам, имел дружеские связи с англичанами, но при этом добился освобождения Индии. Также мальчик узнал Джавахарлала Неру, одного из отцов-основателей независимого индийского государства. Он казался практически белым человеком, будто всегда пользовался тем самым кремом Fair and Lovely. Таких светлокожих индийцев Абдул никогда в своей жизни не встречал. Третьим опознанным лицом был Бхимрао Амбедкар, в красном галстуке и очках в черной оправе. Он боролся за права каст неприкасаемых[72] и за человечное обращение с их представителями. Маленькие запыленные копии этого портрета висели на дверях многих хижин, где жили далиты[73].