Полнолуние - Андрей Кокотюха

Был Яковина не слишком разговорчивым. Его одиссею Голубу пересказал Теплый, который дал Коле последнее пока что пристанище. Объяснив при этом: тут не маршевая часть и не лесная армия, попытка бегства — смерть. Но Яковина, на удивление, не особо проникся, потому что в банде ему неожиданно понравилось. Жора даже успел проверить Партизана в деле и остался доволен.

Именно потому взял его с собой нынче в Сатанов, на свое последнее дело.

В кабине за рулем сидел Дед. Так его называли все. Кроме прозвища и того, что это Дед привел тогда Голуба к бабе-оборотню в хату возле Смотрича, тот ничего про нового товарища не знал. Разве что подозревал: кликуху получил из-за неопрятной седой копны на голове, ведь по возрасту ему до настоящего деда еще очень долго. Или тридцатка, или немного больше. Солидности добавляли седые усы. Они отросли и загустели совсем недавно. Когда Голуб увидел Деда впервые, кустик под носом на верхней губе только пробивался. В форме с ефрейторскими погонами седой человек не просто выглядел бывалым воином — таких героев рисуют на агитационных плакатах. Увидев его переодетым, Голуб решил: о, картинка ожила.

Эта пятерка сегодня ночью планировала налететь на склад в Сатанове, перебить всех, кто там будет, погрузить в кузов то, что успеют взять, и рвануть отсюда прочь. План Теплого оставался без изменений. Он хотел начинать еще раньше. Но потом решил подождать. Потому что Голуб вынюхал новость: в Дом культуры привезут кино, «Чапаева», потом закрутят танцы. Местные давно не отдыхали, и среди них будут солдаты из охраны складов. Значит, тыловые настроения побеждают. Бдительность усыплена, от войны все вокруг очень устали. Так что не воспользоваться этим — большой грех.

Сидя в лесу, они следили, как спускаются влажные после дождя сентябрьские сумерки. Ожидая команды Теплого выступать, мало говорили друг с другом. Разве что Партизан с Бугаем придумали развлечение: вытащили библию[9] и принялись шпилить[10], ставя на кон пока что не полученную добычу. Дед что-то буркнул про шкуру неубитого медведя и плохие приметы, но Жора лениво протянул:

— Вот уж точно старый дед. Пусть братва развлекается, не твое же проиграют.

— Смотри, Теплый. Еще немного — рвать друг друга начнут за долги, — отозвался тот.

Но цеплять игроков и правда перестал, потеряв к ним всякий интерес.

Для Голуба же время тянулось нестерпимо. Так что обрадовался, услышав наконец от Жоры приказ сниматься с места. Попрятав по карманам полученные друг от друга долговые расписки, коряво нацарапанные на листках из блокнота огрызком химического карандаша, Бугай и Партизан залезли в кузов. Голуб почему-то подумал: а ведь оба относятся к делу не так уж серьезно, как того требует момент. Но быстро выбросил это из головы.

Раз Теплый им доверяет — ему тем более наплевать.

В Сатанове было тихо. Поселок и без того не шумный. Теперь же, когда, как слышал не раз Голуб, тут люди начали бояться волка-людоеда больше, чем возвращения фашистов, в эту пору он словно вымер. Разве что, проезжая через центр, увидели свет возле Дома культуры, небольшую стайку мужчин и женщин возле входа. Кто-то даже махнул им рукой, бойцов всегда так приветствовали.

Точный расчет, решил Голуб.

При этом все просто. За что Жору Теплого уважали — никогда не накручивает планы с многими неизвестными ходами. Например, рассказ Голуба про падлючего Офицера его не слишком заинтересовал. Подумаешь, отмахнулся. Он же ни в один расчет не вписывается. Для чего усложнять, да и схемы чертить, как найти его пристанище?

Кому оно нужно, логово какого-то доходяги?

Честно говоря, рисовал тот план Голуб не для Теплого — для себя. Восстанавливал все в памяти, фиксировал, проверял. Ведь было не до того, чтобы под шумок, по дороге, наведаться к Офицеру в хату. Или сюда, в Дом культуры. Тут он, кажется, сторожем притворился. Напомнить об их разговоре возле Глухой Вильвы. И завершить его. Потому что имел, ох имел Голуб что сказать тому баклану.

Ну, не судьба — значит, так и будет. Повезло сегодня Офицеру.

Пусть живет.

Тем более что Дед уже подкатывал полуторку к складам и надо было выбрасывать глупости из головы.

Голуб подвинул к себе автомат. Приготовился.

Заметил — другие в кузове сделали то же самое.

Дед притормозил, но мотор не заглушил. Хлопнули двери — Теплый легко выскочил из кабины, выкрикнул, не скрываясь:

— Кто там — отворяй ворота!

— Ты испугал! Все равно испугал!

— Я не хотел!

— Хотел! Хотел! Не кидался бы сзади, будто хищник лесной! Пусти!

— Не пущу. Тихо.

— Почему? Почему не пустишь? Скажи: почему не пустишь?

— Ты же не хочешь этого. Сама не хочешь, так же?

Он говорил правду, и Лариса охотно признавала это. Хотя на самом деле испугалась до смерти не раз, а трижды. Впервые, ясное дело, когда на нее налетели из темноты и тумана. Повторно — когда сознание вернулось и она увидела при тусклом свете электрического фонарика заросшее лицо лесного разбойника.

Невольно вспомнила Хлопушу из «Капитанской дочки» Пушкина — верного соратника Емельяна Пугачева, беглого каторжника. У того тоже была борода и изуродованный нос с вырванными ноздрями: так в царской России карали бунтовщиков. Нос того, кто смотрел на нее и тяжело прерывисто дышал, был покалечен иначе — перебитый, смещенный вбок, но все же целый. От этого легче не стало — нервы снова сдали, сознание покинуло Ларису. Опомнилась быстро, от осторожных хлопков по щекам. Рот уже никто не зажимал. Захотелось громко кричать, царапаться и кусаться, просто так она не дастся. Но похититель, наверное, угадал ее мысли и желания — опередил, из темноты послышался очень знакомый голос, звал по имени. И тогда Лариса Сомова потеряла сознание в третий раз.

Ведь вспомнила разговор с Сомовым. Его угрозы. Испугалась теперь уже не за себя — за Игоря. Точно, беглый каторжник. Сразу захотелось спрятать его, чуть ли не под юбку, как это делают в цирке или комедийных фильмах. Поняв, что тот, кого она считала потерянным, жив и рядом, решила сразу и навсегда: никому не отдаст. Пусть кто-то осмелится забрать, пусть попробует — будет грызть зубами, царапать ногтями. А они у нее острые, словно у того страшного волчищи, с которым она перепутала Игоря и про которого в Сатанове боятся говорить вслух. Куда там — острее, точно острее.

Они уже успели поговорить обо всем — и вспомнить о волке в том числе. Но не здесь, в закутке возле старой стены. Сперва, взявшись за руки, тенями скользнули прочь отсюда окольными путями к дому на окраине, где нашел пристанище Игорь. Тут оказалось тихо и безопасно настолько, насколько можно чувствовать себя спокойно беглецу. Как только он закрыл двери, Лариса перестала сдерживаться, удивляясь себе: раньше, до войны, когда все было хорошо, не давала себе с мужем такой большой свободы. Правда, тогда воспринимала его иначе. Знала с детства, с другим себя не представляла. Игорь был своим, родным, привычным и домашним — тем, кто рядом всегда, с кем все происходит естественно, будто само собой разумеется. Однако после длительной болезненной разлуки, да еще и когда Игорь буквально воскрес из мертвых, Лариса будто сорвалась на свободу с толстой ржавой цепи и пустилась без оглядки во все тяжкие.