Правитель империи - Олесь Бенюх

— Господа, я говорил достаточно долго, но даже вскользь не имел времени коснуться таких проблем, как национальная, новой советской элиты, военного лобби Кремля! Впрочем, все они — и многие другие — так или иначе освещены в тексте моего сегодняшнего сообщения, несколько экземпляров которого переданы секретарю мистера Парсела. Анализ, выводы, и рекомендации содержатся в особом приложении.

Первый же заданный ему вопрос заставил Бжезинского всерьез задуматься. Курт Рингельдорф, известный калифорнийский промышленник, щуплый человечек с холеной бородкой и усиками, спросил как бы невзначай: «Когда, по-вашему, началось интенсивное разложение советского общества и что этому способствовало решающим образом?». «Вы имеете в виду массовые репрессии тридцатых годов?» — выдержав паузу, осторожно ответил вопросом Бжезинский. «Нет», — усмехнулся едва заметно Рингельдорф, играя своими увесистыми золотыми очками. «Послевоенные неурожаи, карточная система, ленинградское „дело“ 1948 года?» — словно размышляя вслух, говорил профессор, улыбаясь Рингельдорфу. Тот надел очки и обратился к своим коллегам, а не к Бжезинскому: «Мои специалисты считают роковым для красной России то обстоятельство, что в ходе войны миллионы советских солдат побывали в Европе. Сами того не ведая, они стали носителями бацилл будущего распада. Эти бациллы — неосознанное восприятие преимуществ Запада, западных свобод, западного изобилия — вопреки войне». «Признаться, мы не думали о таком подходе к проникновению русских в Европу», — в голосе Бжезинского прозвучали нотки растерянности. «А вы подумайте», — порекомендовал Рингельдорф. Профессор тотчас согласился: «Сэр, ваш совет — ценная помощь многим ученым Колумбийского университета».

Второй вопрос задал король авиапромышленности Артур Уэст, худощавый, подвижной брюнет, похожий на состарившегося, но сохранившего спортивную форму легкоатлета: «Какое действительное значение, с вашей точки зрения, имело развенчание культа генералиссимуса Сталина — для России, для ее союзников, для Запада?». «Низвержение рукотворного бога, как правило, всегда болезненно. В случае со Сталиным это было подобно хирургической операции на мозге русских и их идеологических попутчиков во всем мире. С нашей точки зрения это событие было всесторонне позитивным. Утрата веры в какие бы то ни было авторитеты; нигилизм — национальное бедствие». «Но что-то же Советы и получили в результате этой акции?» — воскликнул Рингельдорф. «Безусловно, — ответил быстро Бжезинский. — Однако, я полагаю, нас вряд ли может обрадовать хоть малейший их выигрыш…».

Было без семи десять, когда Джерри без звонка и стука вошел в хижину Лайонела Дорси в кэмпусе «Снежный человек».

Парсел был приглашен к четверти одиннадцатого «на стакан вечернего горячего молока». Он несколько не рассчитал и прибыл раньше. «Подумаешь, всего несколько минут, мы слишком давно и хорошо знаем друг друга, чтобы точно выдерживать протокол на отдыхе», — с этими мыслями Джерри вошел в гостиную и увидел хозяина и двух гостей. Они о чем-то громко спорили, но при его появлении разом замолчали. Джерри расслышал только конец фразы: «…даже внедрим к нему своего человека». Лайонел поднялся ему навстречу, усадил, крикнул, чтобы старшая дочь Глория принесла еще молока. «Чего это он суетится? — думал Джерри, здороваясь, усаживаясь, заказывая вместо молока („Ну и порядки в доме!“) крепкий „мартини“. — Почтенные клиенты Пентагона собрались. Сам хозяин — глава корпорации по производству тяжелых бомбардировщиков. Карик Блейз — президент комопании „Тихоокеанские ракеты“. Дин Прайс — владелец нескольких десятков заводов электронной техники. Все трое местные, калифорнийцы».

— О чем разговор, дин, если это, разумеется, не тайна?

Прайс кашлянул, посмотрел на хозяина хижины. Тот переглянулся с Блейзом.

— А, это секрет Карика? — Джерри забавляла их растерянность.

— Ненавижу тайны, — буркнул Блейз.

— Мы говорили о тебе, — решился, наконец, Дорси. — ничего особенного, Джерри. О таких успехах в делах.

— О твоей дружбе с Джоном Кеннеди, — вставил Прайс. — О твоих последних вояжах в Россию, — заметил, отхлебнув с удовольствием молока, Блейз. — И твоих публичных восторгах по этому поводу.

— В Роще многие недоумевают, — протянул Лайонел, — уж не случилось ли… ну, как бы тебе это поточнее выразить…

— Не свихнулся ли я — вслед за моим другом Робертом Дайлингом?

Все промолчали, и Джерри с недоброй улыбкой продолжал: — Да, я высказался за торговлю с русскими. Я буду, клянусь Иисусом Христом, слышите? — буду торговать с ними, потому что мне, Джерри Парселу, это выгодно. Во многих отношениях. И мне начхать двести тысяч раз на то, как относятся к этому в Роще. Хочу знать — с каких пор удачный бизнес является признаком сумасшествия того, кто его ведет? Наконец, чем и кому не угодил Джон Кенеди?

— Из-за него, из-за тех, кто с ним и за ним, кое-кто потерял кое-что на Кубе, — продолжая тянуть молоко, язвительно ответил Блейз.

— Публичные и игорные дома? — громче обычного сказал Джерри.

— Куба — это дуло пистолета, направленного в висок Империи, побледнев, тихо произнес Прайс.

— Боже всевышний, не Джон ли его разрядил? — Джерри понюхал «мартини», попробовал его языком. Однако пить не стал, поставил его на стол перед собой.

— Сегодня этот пистолет разряжен, а завтра… — начал Лайонел.

— Вы забываете о Гуантанамо, о нашей базе на Кубе. Я думаю, нет, я убежден, что мы вернем этому острову свободу, Джерри легонько хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — И сделает это не кто иной, как Джон Кеннеди. В том случае, если вы — во имя всех святых — не будете ему мешать.

— Время, время — деньги, я бы сказал — жизнь, — Карик Блейз с недоверием покачал головой. — Это дуло у виска и в переносном смысле. Разве пример Кастро не может показаться заманчивым другим сахарным, банановым, апельсиновым государствам в нашем полушарии? Какому-нибудь Эквадору или Венесуэле?

— А у нас там, между прочим, везде доллары, как клубника на грядках, посажены, — в сердцах выкрикнул Лайонел.

«Моих посадок там гораздо больше, чем ваших», — хотел сказать Джерри. Но ничего не сказал. Это был общеизвестный факт. О том, что им недовольны в кэмпусе «Снежный человек», да и в некоторых других, Джерри знал давно — от приятелей, от своей разведки. Не знал, что зашло это недовольство столь далеко. Индустриалисты второго эшелона, такие как Прайс, Блейз, Дорси, люди богатые и влиятельные, но каждого из которых Парсел, если бы он этого очень захотел, мог спокойно упрятать в свой бумажник, они открыто выражали ему свое неодобрение.

Впрочем, это было бы обычным проявлением противоборствующих интересов в бизнесе. Но они знали о том, что к нему подослан тайный агент. Джерри великолепно запомнил невольно услышанную фразу при входе в гостиную. А это уже было похоже на сговор.

«А, может быть, и заговор», — подумал он.

В первый же день, когда в поле зрения Джерри попал ричард Маркетти, Парсел пригласил шефа своей разведки Олафа Ларссона и поручил итальянца его заботам. Пока Маркетти знакомился (или делал вид, что знакомится) с Нью-Йорком, наслаждаясь разумным комфортом и кухней «Ройял Манхеттен», флегматичный и дотошный скандинав, полковник в отставке и бывший резидент ЦРУ в Бангкоке, Веллингтоне и Женеве, сумел кое-что о нем выяснить. Через восемь дней на стол Парсела легла конфиденциальная записка с пометкой: «По прочтении уничтожить».