Уйти от себя… - Фридрих Незнанский

И почему он не уехал с Колькой Кривым в Новороссийск? Тот же звал его, сулил постоянную работу, большие деньги. Ценил золотые руки Олега, говорил, что деньги сами липнут к его рукам. Это когда Олег шустрил по поездам, возвращаясь всегда с добычей. А Колька Кривой предложил работать по-крупному. В Новороссийске открыли сеть ювелирных магазинов, они росли как грибы после дождя. Колька съездил в Новороссийск на свадьбу к сеструхе, она выходила замуж за морячка. Погулял там три дня, приехал — глаза горят, щеки румянцем полыхают, пальцы дрожат, как будто лихорадка у него.

— Слухай, Бэмби, там этих ювелирных — почти на каждом перекрестке. Их один грузин пооткрывал, Шалвой зовут. Где он золото берет — это другой разговор. Но я там покрутился, покумекал, с нужными людьми поговорил. В общем, есть работа. Это тебе не по поездам мотаться, мелочовку таскать у пьяных из-под носа. Дело верняк. Для начала в охрану можно пойти. Я там одного знакомого встретил, он уже два года в охране у Шалвы, может нас рекомендовать. Есть смысл устроиться в разные магазины. Поработаем, присмотримся, я тут уже и план прикинул. И в один день сразу два и грабануть. Подключим надежных людей. А потом до конца дней не работать. А то и в Америку уехать. Сколько можно в этой дыре торчать?

Олег загорелся идеей. Ему и самому надоело по поездам шататься. Хотя риск он любил. Опять же — работа с людьми. Выпить, пообщаться, нащупать у человека слабинку, пожалеть его, посочувствовать. Люди слабые, ценят человеческое внимание. Готовы всю душу открыть, если выпьют хорошенько. А дальше дело техники. Руки у Олежки действительно были золотые, шустрые, пальцы тонкие, нервные. В любой карман пролезут, не спугнув доверчивого человека.

Кольке он верил. Тот был старше его на три года, удачливый, неуловимый вор-карманник. В каких только переделках ни побывал, всегда сухим из воды выходил. На «гастроли» уезжал подальше от дома, чтобы слухи о его удачах не доходили до земляков-завистников. На заре своей воровской юности в жестокой драке с подельниками лишился глаза, потому с тех пор и получил погоняло Кривой. Но он не унывал. Вставил стеклянный глаз, красивый, хорошей работы, отвалил немало денег. Зато к девкам старался поворачиваться именно этим глазом. И девки клевали! Их не пугал недвижимый глаз, он придавал ему романтический вид. Колька никогда не наступал дважды на одни и те же грабли. И, чудом спасшись от своих подельников, на линии Волгоград—Новороссийск больше не работал и вообще компаньонов не заводил. В одиночку путешествовал по южным железным дорогам в хорошем костюме, всегда при галстуке, с дорогим кожаным чемоданчиком неописуемой красоты. Когда Олег увидел его в таком прикиде, чуть дара речи не лишился. Но Колька не заносился. Привычно повернувшись в профиль красивым глазом, он прочитал небольшую лекцию о том, как важно вызывать доверие у потенциальной жертвы. А для этого надо хорошо одеваться, регулярно бриться и чистить зубы. И вообще — срочно нужно сменить золотые коронки на передних зубах на металлокерамику. Золото во рту нынче сразу вызывает недоверие.

— Ты бы еще золотые фиксы на все зубы поставил, як цыгане делают, — насмешливо посоветовал он Олегу.

Тот внял советам дружбана, срочно съездил в Тихорецк к Науму Моисеевичу Кацу и записался на прием. К известному на всю округу зубному врачу можно было попасть только по записи. Мастер на все руки — он и лечил, и ставил протезы. Дети в его кабинете никогда не плакали, старикам зубные протезы из его рук удобно ложились на десны и не натирали их. Добрейший человек, своеобразная легенда Тихорецка, он жил с женой и тремя сыновьями в скромном домике на окраине города. Все постоянные пациенты знали удивительную историю его жизни. Кому-то он рассказывал ее сам, а дальше она переходила из уст в уста, обрастая новыми подробностями. Олег ее тоже знал, потому что ее рассказал ему Колька, охочий до всяких историй со счастливым концом.

Родители доктора Каца до войны жили на Западной Украине, и, когда в город вошли немцы и стали переписывать всех евреев, прозорливая мама Регина Самойловна отправила младшего двухлетнего сынка со своей домработницей Паней на хутор, к ее родителям. Сероглазый малыш с золотистыми кудрями не походил на еврея. Но нужно было сочинить легенду, откуда в семье Становичей появился ребенок. Придумали, что его подобрала Паня в кустах рядом с железной дорогой, когда немцы разбомбили поезд с эвакуированным детским домом, который шел на восток. Осторожный отец Пани решил подстраховаться, и, чтобы немцы не вздумали проверять мальчика, нарядили его в платьице. Маленький Няма был обрезанный. Ему дали новое имя — Нина. Он быстро привык к нему, поскольку в два года еще не разговаривал. Когда заговорил, считал себя девочкой. Его даже на горшок высаживали, как девочку. Хутор уцелел, потому что дороги войны проходили в стороне и если немцы и заезжали, то видели полную нищету, пожилых оборванных хозяев хутора, кучу детей в отрепьях с голодными глазами. Поживиться было нечем, в доме пахло сыростью и детскими горшками, на постой становиться в таких условиях немцы брезговали.

Тем временем во Львове фашисты свирепствовали вовсю. Закончили перепись евреев и в одно раннее утро стали сгонять их на площадь Ратуши. Когда Регина Самойловна услышала в подъезде крики, плач, ругань на немецком языке, бросилась в кладовую к тайничку. В дверь уже ломились, она ходила ходуном и трещала, в замке звенели ключи. Муж метался по комнате, кричали в испуге мальчики. У Регины Самойловны бешено колотилось сердце, и она боялась не успеть. Но все-таки успела дать яду двум старшим сыновьям, шести и семи лет от роду, и поцеловать их в чистые высокие лобики. Они умерли тотчас же. А сама с мужем не успела. Дверь слетела с петель, и ворвались нелюди в чужой, страшной форме. Их схватили и поволокли по ступенькам. Много лет спустя, уже работая учительницей немецкого языка в средней школе, Регина Самойловна рассказывала, как их с мужем разделили и его погнали в Освенцим, а ее в женский лагерь Равенсбрюк. Она помнила, как их почему-то высадили из вагонов для скота в Польше и гнали пешком через город, названия которого она так и не узнала. Как в толпу измученных, голодных евреек поляки бросали сырую свеклу и картошку и как ей повезло — одна свекла досталась ей. Они с мужем выжили, и это уже было чудом. После войны они вернулись в разное время во Львов, их квартира была уже занята, но дом стоял целехонький. Регина Самойловна написала кирпичным обломком на стене свой новый адрес — ее приютили родители бывшей ученицы. И когда вернулся муж, он нашел ее по этому адресу. Паня их тоже искала, потому что Регина Самойловна и Моисей Натанович не знали, где находится ее хутор. Они даже его названия не успели спросить у девушки. В безумной спешке, спасая сына, некогда было задавать вопросы. Когда в город стали возвращаться люди, Паня иногда приходила на улицу Котляревского к дому бывших хозяев, все надеясь, что хоть кто-то из родителей Нямы остался жив. И однажды увидела на стене адрес.

Няме было уже шесть лет, он узнал, что теперь он мальчик Няма Кац, а не девочка Нина Станович. Но привычка п?сать сидя у него сохранилась на всю жизнь.

Семья Кац переехала из Львова в маленький районный городок, и Регина Самойловна вернулась к своей прежней профессии — учительницы немецкого языка. Им дали хорошую квартиру в старом польском доме. Паня вернулась к прежним хозяевам домработницей и прожила у них до глубокой старости, ее любили как члена семьи. Регина Самойловна слегка повредилась умом. На стене висел большой портрет погибших сыновей — сероглазых светловолосых мальчуганов. Фотографий не сохранилось, художник рисовал их по рассказам родителей. Мать каждый день разговаривала с ними утром и перед сном. Все спрашивала, простили ли они ее. Терзалась, что они тоже могли выжить, не поторопись она тогда избавить их от мучений. Мальчики, склонив друг к другу головки, улыбались ей с портрета — ласково и всепрощающе.