Катастрофа. История Русской Революции из первых рук - Александр Фёдорович Керенский

с толку. Местное галицийское население смотрело на это с удивлением и весельем.

Но за этой обескураживающей картиной разрушения уже зажигалась новая воля к действию. Подобно генералу Брусилову, офицеры, сохранившие самообладание и проигнорировавшие бесчисленные удары по самолюбию, продолжали с безмерным энтузиазмом и самопожертвованием трудиться над созданием новых духовных и человеческих контактов между командирами и войсками. С утра до ночи многие военачальники старались заслужить авторитет своих солдат, пытаясь убедить их в необходимости борьбы за сохранение страны и ее вновь завоеванной свободы. В том же направлении лихорадочно работали комиссары военного министерства и местные армейские комитеты. В целом армия в Галиции, хотя и не была способна к активным действиям, быстро развивала волю к действию.

Я помню армейское совещание в Каменец-Подольске, штабе генерала Брусилова. Огромный зал был заполнен сотнями солдатских делегатов, присланных из самых отдаленных уголков фронта. Я видел усталые лица, лихорадочные глаза, чрезвычайное напряжение. Было совершенно ясно, что стоящие передо мной люди, испытавшие сильное потрясение и, утратив способность нормально рассуждать, искали какого-то нового оправдания своему дальнейшему пребыванию в окопах. Слушая речи делегатов и представителей армейских комитетов, самого Брусилова и большевиков, которыми руководил впоследствии небезызвестный Крыленко, я чувствовал, что прикасаюсь рукой к самому сердцу армии. То, что переживала армия в то время, в самых сокровенных тайниках своего сознания, было великим, непреодолимым искушением, сопротивляться которому было превыше человеческих сил.

После трех лет жесточайших страданий миллионы солдат, измученных до последней степени муками войны, вдруг столкнулись лицом к лицу с вопросами: «Во имя чего мы должны умирать? И должны ли?»

Ставить эти вопросы человеку, который должен быть готов и желать умереть в любой момент, ставить перед ним заново и посреди войны вопрос о значении его жертвы, означало парализовать его воли к действию. Человек может терпеть войну и оставаться в окопах под артиллерийским огнем только тогда, когда он не рассуждает, когда он не думает о целях или, вернее, когда он одушевлен непоколебимым, почти автоматическим убеждением в неизбежности и необходимости жертвы ради уже ясной и установленной цели, уже не подлежащей обсуждению. Поздно думать о целях войны и строить «идеологию войны», когда тебя уже призывают останавливать вражеские пули.

Ни одна армия не может устоять перед таким искушением без тяжких последствий. Все остальное, что губило армию, — травля офицерства, мятежи, большевизация отдельных частей, бесконечные митинги и т. д., — было лишь болезненным выражением той страшной борьбы за жизнь, которая охватила душу каждого солдата. Он вдруг увидел возможность нравственно оправдать свою человеческую слабость, свое почти непобедимое, инстинктивное желание бежать из этих отвратительных, ужасных окопов. Для армии снова воевать значило заново победить животное в человеке, найти заново какой-то непререкаемый лозунг войны, который дал бы возможность снова всем смотреть смерти в лицо спокойно и неуклонно.

Керенский перед войсками. Лето 1917

Ради жизни нации необходимо было восстановить волю армии к смерти.

— Вперед, в бой за свободу! Я призываю вас не на пир, а на смерть!

Это были мои слова перед совещанием в Каменец-Подольске. Эти слова также были лейтмотивом всех моих выступлений перед войсками на передовых позициях.

— Мы призываем вас к социалистической революции! Мы призываем вас не умирать за других, а уничтожать других, уничтожать ваших классовых врагов в тылу!

Этот встречный лозунг Ленина нес в себе страшную силу, ибо он заранее оправдывал животный страх смерти, таящийся в сердце даже самых смелых. Она снабжала разум аргументами в поддержку всего темного, трусливого и корыстного в армии.

Нет ничего примечательного в том, что в конце концов, после месяцев ожесточенной борьбы, самые невежественные массы предпочли убийства и грабежи и пошли за вождями большевистской контрреволюции. Замечательна была могучая волна патриотического самоотречения, захлестнувшая армию на фронте летом 1917 г.

Между прочим, германский Генеральный штаб сразу почувствовал перемену на Русском фронте. Сразу после моего назначения военным министром переброска немецких войск с Восточного фронта на Запад была остановлена. К середине мая движение и сосредоточение немецких войск происходило в противоположном направлении.

В сопровождении нескольких офицеров генерал Брусилов и я на автомобиле осмотрели позиции. Нашей задачей было обследование тех сил, которые примерно через месяц должны были перейти в наступление. За два-три дня мы охватили десятки позиций.

Способ осмотра всегда был один и тот же: мы шли по строю, пробираясь в самое сердце рядов к импровизированной платформе. Когда мы поднялись на платформу, раздалась команда, и со всех сторон к нам устремились тысячи солдат, окружив платформу огромным кругом. Первыми выступили командиры, за ними делегаты комитетов. Потом приходил я, и тогда недовольная, колеблющаяся масса вооруженных людей в сером, сбитых с толку и измученных телом и духом, оживлялась какой-то новой жизнью. Их души воспылали энтузиазмом, доходящим порой до безумного экстаза. Не всегда было легко вырваться из этого бушующего людского моря в свой автомобиль и умчаться на следующий смотр.

Конечно, новое настроение продлится недолго. Но что-то от этого осталось. И везде, где среди командиров, комиссаров и армейских комитетов были способные люди, создавались сильные центры новой дисциплины с возрожденной психологией войны.

Большинство войск делилось на две категории. С одной стороны были люди сильные духом и жаждущие героических действий. Из них формировались добровольческие отряды, называвшие себя «батальонами смерти», «отрядами образцового самопожертвования» и т. д. С другой стороны, были целые подразделения, в которых доминировали большевистские агитаторы. Однако настоящие хлопоты они доставили нам лишь тогда, когда ими руководили офицеры типа пресловутого Дзевалтовского, сумевшего однажды подчинить своему разнузданному влиянию целый лейб-гвардии Гренадерский полк. Такие опасно зараженные части располагались по всему фронту, и мои комиссары были вынуждены вести против них настоящую войну, прибегая даже к артиллерийскому обстрелу.

Офицеры на фронте были разделены на три группы. У большинства были благие намерения, но они были сбиты с толку и не могли вести за собой; меньшинство составляли люди, которые уловили новую ситуацию и сумели найти способ достучаться до сердца и ума солдата; и, наконец, была группа, враждебная революции в целом, злорадствовавшая по поводу ее неудач и саботировавшая ее успехи. Именно среди этой группы чаще, чем где бы то ни было, встречались люди, которые, предвидя будущее развитие событий, довольно цинично приспосабливались к новому комитетскому уставу, не считаясь ни с офицерским призванием, ни с чувством собственного достоинства.

Накануне моего отъезда с Галицкого фронта в Одессу и Севастополь я возвращался с генералом Брусиловым из инспекционной поездки. Мы были в открытом автомобиле, под сильным ливнем, промокшие и усталые. Генерал Брусилов был не политиком, а