Сигнальные пути - Мария Кондратова

Дядя Коля бормотал сочувственно:

– Эх, пацаны, пацаны… ну куда вас загнали. Вы хоть сами-то знаете? У нас тут, куда ни плюнь, или нефтехранилище, или цистерна с хлором, или тринитро, прости господи, толуол. Неужто Украине одного Чернобыля мало? Вы шмальнете не глядя, а тут потом лет двести даже трава расти не будет, не говоря о прочем. Да и от вас самих мало что останется, если честно. Вам хоть сказали, что у нас тут завод взрывчатки?..

Парень с головного танка на глазах бледнел и терял азарт.

– Нет, ничего такого не говорили.

– Суки… – с чувством сказал фельдшер.

Солдаты не возражали. Один только попытался неуверенно вякнуть:

– Та брешут вони, яка ще химия, усi ж знають, Донбас це вугiлля… – Но на него свои же посмотрели как на идиота.

– Короче, хлопцы, вам проблем не надо и нам проблем не надо. Разворачивайтесь и повертайтесь себе в Красновку. А мужики проследят, шоб вас нихто не обижав. Дураков везде хватает.

– А как же приказ. – Молоденький комадир уже чуть не плакал.

– Наплюй, – по-доброму советовал ему дядя Коля. – Тебя куда направили? За Донец, небось ребят Мозгового гонять? Ты думаешь, шо они до сих пор не в курсе? Да за то время, что мы тут с вами балакаем, уже небось и Луганск в курсе… Встретят вас на переправе гранатометами, как родных. Оно тебе надо, пацанов на верную смерть тащить?

– Люди добрые, – взмолились из танка. – Дайте хоть попить! Заживо варюсь! – И женщины захлопотали, запереживали. Сбегали в соседний двор за водой. На танки передавали холодные скользкие баклажки, и лица вояк в шлемах из малиновых и отчаянных, безжалостных, становились розовыми, нестрашными.

И даже тот, который знал про Донбасс только то, что Донбас – це вугiлля, бормотал теперь почти умиленно, вытирая пот с лица:

– Нам казали, що тут не люди, а звiри… А ви ж добри люди, я ж бачу…

Пот тек по румяному, по-детски пухлому лицу, и, глядя на него, я осознала, что уже битый час делаю именно то, что Лидочка категорически мне запретила – нервничаю и шарахаюсь по жаре. И как только я об этом подумала, мне резко поплохело. В глазах поплыли полосы и круги, а в руках и ногах возникла неприятная ватная слабость. Медленно, медленно я выбралась из толпы, прикрывая руками свой драгоценный живот, и сорвала с дерева, растущего у забора, зеленую абрикосину. Во рту стало кисло, в голове прояснилось. Последнее, что я услышала, уходя, был деловитый мужской разговор о том, как лучше развернуть технику.

Я шла домой, наступая на фиолетовые кляксы давленых ягод, рокот моторов, доносившийся издалека, казался невнятным гулом, чуть громче пчелиного или шмелиного гудения, наполнявшего собой сады. Я была беременна, мне нельзя было долго находиться на солнце. Мне нельзя было так рисковать собой и ребенком. Почему же я пошла туда? Что это вообще?.. Было неожиданно обнаружить, что меня так же просто, как и всякого другого, можно загнать в толпу и заставить кричать. Но снова и снова прокручивая в голове эту сцену, я не видела, не находила другого пути, кроме одного – ведшего прямиком под гусеницы танков. Меня тащила туда древняя, не привыкшая рассуждать упрямая сила. В ней переплелись память о деде-артиллеристе, дошедшем до Берлина, читанные-перечитанные рассказы о пионерах-героях, пускающих под откос вражеские поезда, песни, вбитые в подкорку, да что там – в продолговатый мозг – «не смеют крылья черные над родиной летать, поля ее просторные не смеет враг топтать!» Они не смели! Это был мой собственный выбор, но корни его уходили далеко за границы того, что я привыкла считать своим «я». В этот день, в этот момент я простила отца моего ребенка. Мы, кажется, еще были вольны выбирать, в каком именно потоке плыть, но были уже не вольны не быть частью потока. И мне впервые стало страшно за себя, за нас, за жизнь, прорастающую во мне из прошлого в будущее и уже заранее несущую в себе память незалеченных кровоточащих ран.

Вечером, выдавая маме таблетки, я задала вопрос – то ли ей, то ли самой себе:

– Может быть, уедем? Неспокойно у нас. У меня в Харькове друзья, в Киеве тоже кто-то был…

– Никуда я не поеду! – немедленно отозвалась она, капризно кривя лицо. – Но ты можешь ехать, куда захочешь! Я тебя не держу, имей в виду!

– Конечно.

– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

– Я просто спросила. Может быть, ты захочешь.

– Не притворяйся, пожалуйста! Никого не волнует, что я хочу!

– Выпей таблетки, пожалуйста, – повторила я, привычно уговаривая себя, что это не она, это болезнь, и стала собирать тарелки со стола.

Через сорок минут, когда препараты начали действовать, мама спросила меня обычным своим голосом, требовательным и прямым, без утомительных истерических повизгиваний:

– Завтра папина годовщина. Ты помнишь? Ты приготовила цветы? Мы поедем на кладбище?

– Мы не поедем на кладбище, – терпеливо сказала я, – там блокпост. И мины в лесу. Туда нельзя.

Мама посмотрела на меня неожиданно беспомощно, как ребенок.

– Как же так, Аля?.. – тихо сказала она. – Как же так?.. Как же я еще целый год без Санечки?..

Харьков. Май 2014

Я несла с рынка хлеб и молочку для Машки. Около подъезда судачили соседки в том самом мешковатом и растянутом, как их безразмерные летние платья и халаты, возрасте, когда женщину уже не хочется называть «девушкой», но рано называть «бабушкой». Тетки. Тетки вспоминали советскую власть, профсоюзные путевки в Болгарию на Золотые Пески, продуктовые наборы с мандаринами к Новому году и «уважение к трудовому человеку».

– Порядок был! – говорила одна.

– Не то, что сейчас! – эхом вторила другая.

– В России и то порядка больше, – подхватывала третья.

Этого я уже терпеть не собиралась. Широко улыбаясь, я пропела прямо в их оторопевшие лица:

– А ведь у нас новый закон, не слышали? О пропаганде сепаратизма. До двенадцати лет, между прочим.

Теток как ветром сдуло. А я в самом солнечном настроении пошагала дальше, вполголоса напевая мелодию, ставшую всемирно известной благодаря харьковским ультрас:

– Ла-ла-ла…

Молодцы, ребята!

Семью моего прадеда в тридцатые годы «раскулачили» на Урал, прабабка с младенцем на руках в ужасе от переселения из теплой солнечной Украины в холодную серую Россию несколько раз порывалась бежать по пути, ее всякий раз ловили и возвращали назад. Слава богу, хоть не посадили. Не стоило, ой, не стоило при мне хвалить советскую власть…

Люди забыли, но земля помнила все. Помнила, как в опустевшие дома раскулаченных и умерших от голода вселяли переселенцев из России, как в Крыму приезжие занимали дома крымских татар и радовались – вот теперь заживем! Чужаками пришли они на эту землю, чужаками и остались, не зная, не уважая ни языка ее, ни истории, ни народа.