Сигнальные пути - Мария Кондратова

Лекс смотрел новости по телевизору. В новостях толстые бабы в пестрых сатиновых платьях – духовные сестры клуш, прогнанных мною со двора, препирались с водителями броневика и перегораживали дорогу военной технике. Весеннее обострение, которое больные гордо именовали «Русской весной», являло себя во всей своей красе.

– Я хуею, дорогая редакция, – сказал Лекс. Последний месяц мат стал естественной и неизбежной частью нашей повседневной речи, и мне было смешно вспоминать, с какой детской брезгливостью я относилась когда-то к этим «грязным словам». Они единственные сейчас были адекватны происходящему. Какая жизнь, знаете ли, такие и песни.

– Вот это работа! Вот это пропаганда! – В голосе мужа слышалось что-то вроде профессионального восхищения. – Наши, как ни потели, как ни объясняли электорату про свободу и ответственность, на президентские выборы больше шестидесяти процентов не загнали. А тут народ по собственной воле под танки прется.

– Да просто они знают, что им ничего не будет, – отмахнулась я. – Украинские солдаты с бабами не воюют.

– Да украинские солдаты вообще ни с кем не воюют, походу, – буркнул он. – Сами небось сепар на сепаре… Сидят и лыбятся на броне, придурки. Думают, погулять вышли. В Славянске такие же ослы сами сепаратистам броники отдали. С доставкой на дом, блять. Разве что ленточкой не перевязали!

Мне не хотелось говорить об АТО. Это как по минному полю ступать. После того как объявили мобилизацию, я каждый день просыпалась с мыслью, что сегодня Лекс объявит мне, что уходит. И мне нечего будет ему возразить. Нечем остановить. Потому что Лекс, принявший решение, пер как танк.

– Ну и пусть шестьдесят процентов, главное – выбрали кого надо, – легко сказала я, убирая в холодильник творог. – Может, и к лучшему, что Донбасс не голосовал, ты же знаешь, какой там народ. Ну кого они могли выбрать? Да и какое у них право выбирать? Они свое отвыбирали…

– Может быть, может быть… – согласился ты, нетерпеливо перепрыгивая с канала на канал. – Только один хрен. С этим надо что-то делать. Это натуральное восстание рабов, блять. При овоще они сидели тихо, как гниды… Да они бы и сейчас так сидели! Если бы дорогой соседушка не постарался. Ну и наши придурки в Раде, конечно, тоже хороши. Свербело им лезть в закон о языке, других проблем в стране нет… Дали быдлу повод. А теперь уже все просто до тошноты. Либо мы их, либо они нас. Восставшие рабы великодушием не отличаются. Ты только представь себе эту толпу титушек, дорвавшуюся до власти. Впрочем, что представлять, мы это уже проходили. Партия регионов вся про это…

У меня опять заныло в груди. Солнечное утреннее настроение распадалось на куски в справедливых, но безрадостных словах Лекса.

– Может, все-таки получится договориться. Может быть, Ахметов шуганет своих, он ведь все это заварил в конце концов?..

– О чем ты говоришь? С кем там договариваться?! С хулиганьем из Белгорода? Которые в оперном театре Гепу искали? Ну, натурально решили идиоты, что самое большое здание в центре – это и есть мэрия… С донецкими и луганскими бандитами? Ты видела нашу гопоту под памятником Ленину? Там такие же. Эти люди недоговороспособны! Они сами не знают, чего хотят! Им сказали «федерализация», и они повторяют, как попугаи. А ты спроси, спроси у этих теток о разнице между унитарным и федеральным устройством! Ты думаешь, они ответят?!..

Лекс продолжал говорить, а я чувствовала, как место сдавливающего грудь страха занимает глухое, клокочущее раздражение. Ну скажи уже, не томи! Зачем ходить вокруг да около! Разве не я собирала тебя на Майдан и ждала с Майдана? Мне будет больно, мне будет страшно, но я пойму, я все пойму! А ты опять увел разговор куда-то в сторону.

– Я тебя люблю, – сказала я, но ты меня не услышал, язвительно комментируя новости из Рады. Нам опять не о чем было говорить. По сердцу у меня прополз холодок старого, казалось, забытого страха. Неужели лучшее уже позади? Дни и ночи, когда, даже разделенные сотнями километров, мы были единым целым, думали об одном, желали одного… Разве мы перестали быть единомышленниками, разве я перестала бояться за тебя?.. Нет. Почему же опять все кажется таким серым в этот солнечный, уже практически летний день. Мы были правы, мы были во всем согласны. Чего еще желать…

– Путин – хуйло, – сказал Лекс и добавил практически без паузы: – У меня на следующей неделе тренинг в Челябинске. Собери все, что надо, пожалуйста.

На следующей неделе… А потом? Я не хотела больше мучиться. Будь что будет.

– Когда ты пойдешь в военкомат? Что мне собрать?

Лекс выключил звук у телевизора и посмотрел на меня.

– Аля, ты что, дура?.. – спросил он тем самым ласковым голосом, которым когда-то спрашивал у меня, беременной, не принести ли завтрак в постель. – Я тебя кормлю и Машку кормлю. Что вы будете жрать, если меня призовут?

Я растерялась. Происходила какая-то ерунда. Для меня казалось настолько очевидным, что Лекс рвется на войну так же, как рвался на Майдан, что я просто не могла с ходу перестроиться и тупо продолжала гнуть свое:

– Ну ты же сам сказал: или мы, или они. Я думала, ты считаешь, что мы…

– А еще я считаю, что дерьмо должно течь по трубам, а не разливаться по городским улицам, но это еще не означает, что лично я собираюсь становиться ассенизатором и расхлебывать его! Я, между прочим, налоги плачу! – непонятно почему вызверился Лекс. – А ты могла бы хоть немного думать, прежде чем лезть с идиотскими предложениями.

– Но я ничего не предлагала..

– И не предлагай! Лучше проверь, все ли рубашки нормально постираны. В прошлый раз в Питере оказалось пятно на манжете, я не знал, куда руки девать.

Разговор рассыпался в труху прежнего, казалось, навсегда изжитого непонимания. У меня на глаза навернулись слезы, и я сказала, не осознавая, что говорю:

– Езжай куда хочешь, но, если все это будущее, о котором мы столько говорили, не стоит того, чтобы за него умирать… Если все эти мальчики, которые с утра занимают очередь в военкомат, для тебя всего лишь дерьмокопатели…

– Я этого не говорил… – сказал Лекс, и я со злобным торжеством увидела на лице что-то вроде смущения. – Они герои и молодцы. Но я отвечаю за свою семью.

На этой фразе у меня сорвало резьбу:

– Правда?! И в январе ты тоже отвечал за семью?! И в феврале, когда я каталась по кровати в истерике и кусала подушку, чтобы не напугать Машку. Тогда ты тоже отвечал за семью? Что же изменилось? Ты наигрался? Пора заняться делом? Пусть другие идиоты теперь прутся на полигон изображать светлых эльфов против Мордора?.. Пусть их теперь калечат и убивают?!

Лекс смерил меня долгим внимательным взглядом:

– Ты так сильно хочешь, чтобы меня убили?..

Все мое возмущение вмиг захлебнулось в этом коротком вопросе.

– Нет, о господи, конечно же, нет… Прости меня… Я сама не знаю… – повторяла я, бессмысленно перекладывая бумажку, поднятую с пола, из одной руки в другую. – Прости меня, пожалуйста… – Но я знала, что какая-то доля правды была в твоей страшной догадке. Все снова катилось под откос, и где-то в глубине души мне, наверное, действительно хотелось остановиться, остаться в том мгновении, где мы двое были одним. С тобой живым или мертвым. Нельзя, невозможно было думать так! Это было неправильно! Но я ничего не могла с собой поделать. И чем больше я отпиралась, тем отчетливее осознавала, что действительно хочу, чтобы ты ушел и героически умер где-нибудь под Славянском. И я бы любила тебя всегда. Пауза, повисшая между нами, становилась неприлично красноречивой.