Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер

— Ты хочешь встречаться со мной?

Наступила долгая пауза. Мауди пристально взглянула на щуплого, узкого в кости подростка. Ее глаза были спокойны, как гладь зеленого тихого озера. На влажных пухлых губах сверкали отблески неонового света над ее кроватью.

— Стив. Ты такой милый. Но мое место не с тобой. Ты здоровый человек. Я знаю, что ты сильный. Я знаю, что останешься сильным…

— Ты не считаешь меня красивым. Из-за руки. Я понимаю.

— Ты очень красивый мальчик, Стив.

— О’кей, тогда, может, попытаемся?

— Как тебе объяснить?… Я знаю теперь, где мое место… Я из числа тех, кто не может умереть…

Словно услышав непроизнесенное напоминание, он разжал пальцы, которыми несколько минут нежно теребил ее левое ухо. Стив сглотнул, и хотя ничего не понял, он понял все. Быть отвергнутым девушкой — самый больной удар для человека его возраста. И все в нем закипело и заныло одновременно: гневом и тоской. Но сердце у Стива было золотое, и он не перечил Мауди. Чтобы заглушить свое горе и, не дай Бог, не расплакаться, он начал снова повторять английские слова.

— То encroach… Угу… То encroach[24], Мауди.

— Я больше не буду ходить в школу, Стив. Ты первый, кто это знает.

Он неуверенно кивнул, и тут слезы хлынули ручьем. Она сказала, чтобы он прилег рядом. Он повиновался, опустил голову на ее закованное в гипс предплечье и плакал навзрыд. Больше они не проронили ни слова и лежали, пока не явилась ночная сестра и не подняла шум, ибо из гигиенических соображений такие безобразия недопустимы.

Тому, что прозвучало для Стива таинственным намеком, суждено было исполниться в последние две недели ее пребывания в больнице. Ей разрешалось иногда покидать палату, и она любила, проковыляв по натертому полу коридора, заходить в комнату, где истории только и ждали того момента, когда будут наконец рассказаны. Она была безупречной слушательницей. Больше всего ее привораживало к себе отделение интенсивной терапии. Туда она направлялась после ужина, когда начинало смеркаться. Терапевт хорошо знал ее, и ей позволялось подходить к кроватям и оставаться возле них, пока не надоест.

Не понимая, что именно влечет ее сюда, она чувствовала своего рода магию, наполнявшую это пространство. Какая-то волшебная тихость. Может быть, оттого, что здесь начинала стираться граница между жизнью и смертью.

Когда за окном была уже темная ночь и наступало время господства бесчисленных лампочек, осциллографов, просверков, миганий и мерцаний мониторов и всяких иных приборов — ведь все диагностические аппараты посылают во тьму сигналы своей морзянки, когда электричество во всем этом реанимационном, антиинфарктном, деинтоксикационном и прочем хозяйстве верещало и гудело на разные голоса, когда человеческое дыхание обращалось в синхронно работающую машину — тогда Мауди казалось, что она ближе всего подошла к тайне. И она имела в виду свою собственную жизнь.

Этого совершенно переменившегося после загадочного покушения человека теперь волновал лишь один вопрос: «Кто я?» Позже она скажет Марго, что есть на этом свете люди, пребывающие в каком-то межеумочном состоянии. Она не знает, к кому себя отнести — к мертвым или к живым.

— Господин доктор, скорее сюда! — крикнула шепотом дежурная сестра.

— Что такое?

— Маленькая. Вы же знаете. Каждую ночь сюда приходит. Вы только посмотрите!

Врач поспешил в отделение. Сестра так усердно приноравливалась к его быстрому шагу, что он чуть не споткнулся о ее белую туфлю. Казалось, она хочет быть поближе к нему, чтобы самой приободриться. Они проследовали мимо сильно травмированного мальчика, который, как полагал терапевт, проснется в параличе как следствии повреждения спинного мозга, мимо заплывшего жиром мужчины лет пятидесяти с лишним, чья голова, похоже, и во сне полнилась гневом, непримиримо отмежевываясь от плеч. Потом врач увидел Мауди, склонившуюся над лицом молодого человека, которого считали уже умершим от поражения мозга. Сестра взяла доктора за руку, со значением уставилась на его угреватое лицо, призывая не подходить ближе. Они остановились. Девочка говорила, а безволосая, зеркально гладкая грудь мертвеца с механической монотонностью вздымалась и опадала.

— Не от себя говорит, — шепнула ночная сестра.

Врач застыл на месте и прислушался. Лампочки реанимационной аппаратуры отражались на тонких стеклах его модных очков, и на них появлялось мерцающее изображение, напоминавшее вид ночного города, если смотреть издалека.

— Действительно, — тихо ответил терапевт, — дети так не говорят.

Мауди не замечала, что кто-то в этой полутьме наблюдает за ней. Она еще больше пригнулась, приблизив губы к полуоткрытым губам молодого человека. Волосы упали на его гладкую грудную клетку, и в морщинках его лба сверкнули капельки пота. В этой позе Мауди оставалась довольно долго. До тех пор, пока ее уста не начали вновь вещать.

— Я не чувствую ничего, что не чувствовала бы раньше. Я не вижу ничего, что не видела бы раньше…

Лето сгорело, как спичка. Оно было коротким, за какую-то неделю нещадно опалило город и всю округу. В конце августа грянул трехчасовой ливень, и небо стало уже осенним, затянулось шелком, прошедшим химчистку в испарениях прирейнской индустрии. На кленах зажглись первые желтые листья.

Ромбахи опять в полном составе уехали в Раполло. Инес сочла возможным пребывание Рюди на вилле под Монталлегро, хотя Харальд был против. Но ведь за эти пять недель Эстер и Рюди засохли бы от горя. А два трупа юных влюбленных — это было уже недопустимо. Рюди без слов понимал старого, почти безмолвствующего Ромбаха, однако терпеливо сторонился Харальда с его циничными репликами. Руки влюбленных по-прежнему казались сросшимися, правда, однажды из уст Рюди вырвались гневные слова:

— Этим самым я официально прекращаю наши отношения.

Это было сказано в один из глохнущих от звона цикад вечеров, за раскидистыми олеандрами. Инес ненароком подслушала это выяснение отношений. Но уже на следующее утро Рюди рассиропился сахарными речами в комнате Эстер, и Инес показалось, что она видела на подносе какой-то конверт. Или это была всего лишь салфетка?

Мауди прожила лето дома. Изредка для разрядки наведывалась в город или в пойменные луга. А вообще-то почти не выходила. Разве что за покупками. Ее не тянуло ни в «Ризико», ни в кафе «Грау». Не хотелось и у себя видеть гостей, даже Стива, столь серьезно заболевшего любовью, что он уже и есть не мог и в довершение всего — в июле до нее дошел слух — пытался отравиться выхлопом своего маленького мотоцикла. Попытка не удалась, он вынужден был жить со своим горем и дальше.

Снова наступила полоса молчания, в день она произносила не больше двух-трех слов. Словно опять превратилась в того ребенка, который мог выносить тишину, мучительную даже для невозмутимой души Марго. Однако она стойко выдерживала безмолвие Мауди. С бесконечным терпением она внушала Амрай, чтобы та не мешала молчаливым раздумьям ребенка. Мауди сама знает, как ей перестрадать то страшное событие на берегу Рейна. Тем не менее Амрай собралась показать Мауди психотерапевтам. Но утром того дня, на который назначили первое заседание комиссии, Мауди исчезла. На кухонном столе лежала записка: