Круглый дом - Луиза Эрдрих

Я вскочил со стула.

– Мне надо выйти!

– От него пахло пивом? – услышал я вопрос отца.

И ответ Бьерке:

– Нет!

Я заперся в ванной и оттуда слышал их разговор. Если бы в ванной было окно, которое легко открывалось, я бы выпрыгнул наружу и убежал. Я подставил руки под струю воды и начал что-то бормотать, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале.

Когда я вернулся на кухню и приблизился к столу, то увидел рядом со своей пустой тарелкой клочок бумаги.

– Прочти! – сказал отец.

Я сел. Это была формулировка закона, написанная на вырванной из блокнота страничке. «Употребление алкоголя лицами, не достигшими совершеннолетия». Там упоминалась и санкция: помещение в колонию для несовершеннолетних.

– Мне сделать такую же выписку и для твоих друзей тоже?

– Я один выпил обе связки. – Я помолчал. – Не сразу.

– А где мы можем найти эти банки? – спросил

Бьерке.

– Их нет. Смял и выбросил. Это было пиво «Хэммз».

Судя по выражению лица Бьерке, он не счел эту марку стоящей его внимания. Он даже не записал название.

– Место под наблюдением, – сказал он. – Нам было известно и про кулер, и про одежду. Но они принадлежат не напавшему. Баггер Пурье приехал из Миннеаполиса навестить умирающую мать, но она, как всегда, не пустила его на порог, и он ночевал у озера. Мы надеялись, что он вернется за своим пивом. Но похоже, вы его опередили.

Бьерке произнес это таким безразличным, но вместе с тем сочувственным тоном, что моя голова поплыла от внезапного выброса адреналина. Я снова встал и, зажав в руке клочок бумаги с грозным предостережением, попятился.

– Простите, сэр. Это было «Хэммз». И мы думали…

Я продолжал пятиться, пока не налетел на дверной косяк. Тут я повернулся и выскользнул из кухни. На ватных ногах поднялся по лестнице наверх, миновал мамину комнату, даже не заглянув к ней, вошел к себе и плотно закрыл дверь. По обеим сторонам лестничной площадки на втором этаже располагались ванная и кладовка со швейной машинкой. Спальня родителей – прямо перед лестницей. В ней было три окна, куда обычно били первые лучи восходящего солнца. А моя комната в задней части дома купалась в золотых лучах закатного солнца, и летом тут было особенно здорово лежать в кровати и наблюдать, как мерцающие блики и тени взбираются вверх по стенам. Стены моей комнаты были выкрашены нежно-желтой краской. Это мама их покрасила, когда ходила беременная, и часто повторяла, что выбрала такой цвет, потому что он одинаково подходил и для мальчика и для девочки, и когда процесс покраски дошел до половины, она уже точно знала, что родится мальчик. А знала, потому что всякий раз, когда она бралась красить стены, за окном пролетал журавль – как я уже говорил, тотем моего отца. А тотемом ее клана была черепаха. Отец уверял, что мама тайно сговорилась с каймановыми черепахами, которых она ловила во время их первого свидания, напугать его, чтобы он без лишних раздумий сделал бы ей предложение. Только много лет спустя я узнал, что тогда они поймали ту самую черепаху, на чьем панцире первый мамин ухажер вырезал их инициалы. Как мне рассказывала тетя Клеменс, мамин первый парень потом погиб. Ведь черепаха была предвестницей смерти, и ее послание говорило, что перед лицом смерти моему отцу следует действовать быстро. Солнечные блики ползли по стенам, превращая желтую краску в темно-бронзовую, и мои мысли перекинулись на утонувшую куклу и спрятанные в ней деньги. Я думал о Соне, о ее левой груди и о ее правой груди, потому что после долгого разглядывания их украдкой я пришел к выводу, что они неодинаковые, и мне было интересно, сравню ли я их когда-нибудь наяву. Я думал об отце, сидящем за кухонным столом в густеющих сумерках, и о маме в темной спальне с задернутыми шторами, оберегающими ее от завтрашнего рассвета. Наступил час тишины в резервации, как это всегда бывает летней порой между вечерними сумерками и ночной тьмой, до того, как пикапы начнут сновать между барами, танцевальным залом и винной лавкой. В это время все звуки приглушены – ржание лошади, привязанной к дереву, сердитые крики ребенка, которого против его воли тащат с улицы домой, далекое урчание автомобиля, медленно едущего от церкви вниз по склону холма. Маме даже в голову не приходило, насколько предсказуемы журавли и что они всегда в одно и то же время прекращают охоту на озере и возвращаются в свои гнезда. Журавль, или его журавленок, за которым мама привыкла наблюдать, с мерным хлопаньем крыльев пролетал и мимо моего окна. В тот вечер я увидел на стене тень не от него, а от ангела. Я смотрел на тень. Из-за отраженного сияния мне почудилось, что крылья взметнулись аркой вверх и словно отделились от длинного тела. А потом их перья объяло пламя, и птицу поглотила пустота света.

Мамина работа заключалась в том, чтобы знать чужие секреты. Первая перепись населения на территории, ставшей потом нашей резервацией, состоялась еще в 1879 году, и там фиксировалось вот что: семья по принадлежности к племени, а иногда и к тотемному клану, род занятий, родственные отношения, возраст и исконное имя на родном языке. К тому времени многие уже взяли французские или английские имена и фамилии или перешли в христианскую веру, после чего получили имя католического святого. В задачу мамы входило распутывать тугой клубок ответвлений от генеалогического древа каждого клана. После смены множества поколений нашего народа возникли непроходимые дебри из имен и кровных связей. На концах каждой ветви, само собой, обнаруживались дети, которых родители вписывали в состав клана, а нередко – матери- и отцы-одиночки, причем указание в пустой графе родителя мужского или женского пола, чья личность, если бы стала достоянием гласности, могло сильно встряхнуть ветви соседних древ. Дети инцеста, растления, изнасилования, адюльтера, блуда за границами или в пределах границ резервации, потомство белых фермеров, банкиров, монахинь, федеральных чиновников, полицейских, священников. Мама держала все свои папки под замком в сейфе. И никто, кроме нее, не знал комбинации кодового замка сейфа, поэтому, пока она лежала дома, на ее столе в кабинете скопилась высокая стопка заявлений на зачисление в племя.

* * *

На следующее утро специальный агент Бьерке сидел у нас на кухне и ломал голову, как же ему допросить маму о той самой папке.

– Может, было бы проще это сделать, если бы у нас была женщина-офицер? С ней она бы стала разговаривать? Вообще-то можно привезти женщину-агента из нашего офиса в Миннеаполисе.

– Не думаю…

Отец собирал на поднос завтрак для мамы. Он пожарил яйца так, как она любила, намазал тост маслом, поставил розетку с малиновым джемом тети Клеменс. Он уже отнес ей кофе со сливками, и она пообещала, что сядет и выпьет хотя бы полкружки.

Я отправился наверх с подносом и поставил его на стул рядом с ее кроватью. Мама отставила кружку с кофе и притворилась спящей – я догадался, что она притворяется, по ее напряженной позе и по неестественно шумному дыханию. Возможно, она знала, что у нас опять Сорен Бьерке, а может, и отец уже успел ей что-то ляпнуть про папку. Она могла счесть, что я ее сдал. Я не знал, простит ли она меня когда-нибудь, и вышел из комнаты, мечтая отправиться прямиком к Соне и дяде Уайти и залить там кому-нибудь полный бак бензина, или помыть лобовое стекло, или, на худой конец, отдраить зловонный сортир. Я был готов на что угодно – лишь бы не подниматься снова к маме, не заходить к ней в спальню. Но отец сказал, что это важно: если я буду присутствовать, она не сможет отказаться.