Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

– Особенно если тюрьма ничему не помешает, – сказал дядя. – Я согласен с вами: лучше посадить его до того.

– До того? – Она посмотрела на его дядю. – До чего?

– До того, как его могут посадить за содеянное, – быстро, мгновенно ответил дядя тем вкрадчивым удивительным голосом, что придавал самым невероятным его суждениям не только достоверность, но и нечто вроде твердой убедительности.

– Ага. – Она снова посмотрела на его дядю. – Это как это посадить? – сказала она. – Уж настолько-то я в законах разбираюсь: никого нельзя посадить только за то, что он задумал совершить. К тому же ему достаточно дать какому-нибудь адвокату из Мемфиса триста долларов, и уже на следующий день он окажется на свободе. Разве не так?

– Разве не так? – повторил дядя. – Действительно, чего только адвокат не сделает за триста долларов.

– То есть вы хотите сказать, что это все равно ничему не поможет? – сказала она. – Если депортировать его…

– Депортировать вашего брата? – сказал дядя. – Куда? И на каком основании?

– Да бросьте вы, – сказала она. – Бросьте. Вы что, не понимаете, что, если бы мне было еще к кому обратиться, меня бы здесь не было? Депортировать Себа… капитана Гуалдреса.

– Ах вон оно что, – сказал его дядя. – Капитана Гуалдреса. Боюсь, иммиграционным властям не хватит не только решимости довести дело до конца, но и размаха, каким наделены трехсотдолларовые адвокаты в Мемфисе. Чтобы депортировать его, понадобятся недели, а то и месяцы, в то время как вам, если, конечно, ваши страхи небеспочвенны, и двух дней много. Ибо что будет делать все это время ваш брат?

– Это что же, значит, что вы, юрист, не способны подержать его где-нибудь взаперти, пока Себастьян не уедет из страны?

– Подержать кого? – сказал его дядя. – Взаперти где?

Она отвернулась от его дяди, хотя с места не сдвинулась.

– Сигарету можно? – попросила она.

Дядя потянулся к портсигару на столике, протянул ей сигарету, дал прикурить, и она снова откинулась на спинку стула, нервно выдыхая дым и не переставая говорить между затяжками, по-прежнему не глядя на дядю.

– Ну ладно, – сказала она. – Когда отношения у них с Максом совсем испортились, когда я наконец поняла, что Макс ненавидит его настолько, что может случиться что-то совсем плохое, я уговорила Макса согласиться…

– …пощадить жениха вашей матери, – закончил его дядя. – И вашего будущего нового отца.

– Пусть так, – проговорила она между двумя быстрыми затяжками, зажав сигарету между пальцами с острыми накрашенными ногтями. – Потому что ведь ничего еще не было решено между ним и матерью – если вообще было что решать. И, уж во всяком случае, не мать хотела что-то решить, потому что… Ему бы в любом случае достались лошади или, по крайней мере, деньги на покупку новых, независимо от того, кто из нас… – Она поспешно затянулась, не глядя ни на его дядю, ни вообще на что-либо. – Короче, когда мне стало ясно, что, если ничего не делать, Макс рано или поздно все равно убьет его, я заключила с ним, с Максом, сделку: если он подождет еще двадцать четыре часа, я пойду с ним к вам и уговорю вас устроить дело так, чтобы его депортировали, выдворили назад, в Аргентину…

– …где у него не будет ничего, кроме капитанского жалованья, – договорил его дядя. – И тогда вы последуете за ним.

– Хорошо, – сказала она. – Верно. Словом, мы пришли к вам, но тут мне стало ясно, что вы нам не поверили и не собираетесь ничего предпринимать, и единственное, что мне пришло в голову, это дать Максу понять – на ваших глазах, – что я люблю Гуалдреса, чтобы Макс сделал что-то такое, чтобы вы хотя бы поверили, что он не шутит. И он это сделал, и он не шутит, и он опасен, и вы обязаны помочь мне. Просто должны.

– Но и вы кое-что должны, – сказал его дядя. – Вы должны начать говорить правду.

– Так я и говорю правду. Говорила и говорю.

– Но не всю. Например, что там за кошка пробежала между вашим братом и капитаном Гуалдресом. Только не надо – как это говорится? – лапшу вешать на уши.

Она бросила на его дядю мгновенный взгляд – между двумя затяжками. Сигарета была докурена почти до самых кончиков пальцев с накрашенными ногтями.

– Вы правы, – сказала она. – Дело тут не в деньгах. На деньги ему наплевать. Денег на Се… на всех нас хватит. И даже не в матери дело. Дело в том, что Себастьян всегда берет над ним верх. Во всем. Себастьян приехал, когда у него даже лошади собственной не было, а Макс хорошо ездит верхом, и все равно Себастьян обыгрывал его, бил на Максовых же лошадях, на тех самых, что – и Макс это знал – достанутся Себастьяну, как только мать дозреет и скажет «да». А ведь Макс был лучшим учеником, какие только перебывали у Паоли за последние много лет, и вот однажды Себастьян, вооружившись щеткой для камина, парировал два выпада Макса, после чего тот сорвал с конца рапиры шишечку и пошел на него с боевым оружием. А Себастьян, орудуя щеткой как шашкой, отбивал все удары, пока наконец кто-то не скрутил Макса…

Она дышала не столько тяжело, сколько быстро, порывисто, едва не задыхаясь, все еще пытаясь затягиваться сигаретой, которая была бы ей слишком коротка, даже если бы рука ее не дрожала и сигарета в руке тоже не дрожала, съежившись на стуле, окутанная чем-то похожим на облако из белого батиста, и шелка, и дорогих темных тяжелых шкурок убитых зверьков, и выглядела не столько измученной, сколько нежной и хрупкой, и даже не столько хрупкой, сколько холодной, призрачной, похожей на белый, с тонким стеблем весенний цветок, расцветший до срока в снегу и на льду и обреченный на гибель у вас на глазах, гибнущий, даже не зная, что он гибнет, даже не испытывая никакой боли.

– Это было уже после, – сказал его дядя.

– Что было? После чего?

– То, что произошло, – сказал дядя. – Но уже после. Человеку не желаешь смерти только потому, что он обскакал тебя на лошади или победил в фехтовании на рапирах. Или, по крайней мере, не предпринимаешь реальных шагов к тому, чтобы такое желание осуществить.

– Предпринимаешь, – возразила она.

– Нет.

– Да.

– Нет.

Она наклонилась, аккуратно, как если бы это было яйцо или, скажем, ампула с нитроглицерином, положила окурок в пепельницу и снова откинулась на спинку стула, на сей раз даже не сжав ладони, но просто положив их на колени.

– Ладно, – сказала она. – Этого я и боялась. Говорила же… знала, что вы не поверите. Тут женщина замешана.

– Ага, – сказал его дядя.

– Знала, хотя и надеялась, что все же поверите, – сказала она, снова другим голосом, который переменился уже в третий раз с тех пор, как она десять минут назад вошла в комнату. – Она недалеко живет, милях в двух от нашего дома. Дочь фермера… Ну да, ну да, эту историю я тоже знаю; Скотт, не то Харди, не то кто-то еще описывает события трехсотлетней давности: юный владелец поместья, вилланы, droit du seigneur[7] и все такое прочее. Только тут все не так. Потому что Макс подарил ей кольцо. – Теперь ее ладони лежали на подлокотниках стула, снова стиснутые в кулаки, и она опять смотрела куда-то в сторону. – Да, все совсем не похоже. Интереснее, чем у Харди или Шекспира. Потому что на сей раз имеются два молодых человека из города: не только богатый молодой граф, но и чужеземный друг молодого графа, а если не друг, то хотя бы гость: романтический смуглолицый рыцарь-чужеземец, который побеждает молодого графа в верховой езде, садясь на лошадь самого же молодого графа, а потом выбивает из рук молодого графа меч щеткой для камина. После чего ему остается только оседлать коня, доехать ночью до дома, где живет подруга молодого графа, и свистнуть… Погодите, – сказала она.