Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

– А разве было какое-то продолжение? – спросил его дядя. Дверь он по-прежнему держал открытой. – Ну? Чего ждем?

– Ничего, – сказал он.

– В таком случае и тебе доброй ночи, – сказал его дядя. – Тебе тоже пора домой. На сегодня детский сад закрыт.

Вот, собственно, и все. Он поднялся к себе в комнату и сразу лег в постель, предварительно сняв обмундирование, или, как это называли в Центре, «сбросив коричневую шкуру». Дело в том, что сегодня был четверг, а занятия по строевой подготовке проходили как раз по четвергам. В этом году он был не единственным подполковником среди кадетов, но строевой не пропускал никто и никогда, потому что, хотя Академия представляла собою лишь подготовительную школу, ее рейтинг среди ЦПОЗ[8] был одним из самых высоких в стране; во время последнего смотра сам генерал-инспектор объявил, что с началом войны каждый из тех, кому исполнилось восемнадцать, будет почти автоматически зачислен в школу офицерской подготовки.

Это касалось и его, поскольку до восемнадцати ему оставалось рукой подать. Иное дело, что сейчас уже не имело значения, восемнадцать ему, или восемь, или восемьдесят; он опоздает, даже если проснется завтра утром восемнадцатилетним. Все закончится, и у всех появится возможность начать забывать про это еще до того, как он попадет в офицерскую школу. Не говоря уж о том, чтобы закончить курс обучения.

Собственно, для Соединенных Штатов все уже и так закончилось: англичане, горстка парней, иные его возраста, а кое-кто, наверное, и моложе, летающие на истребителях Королевских военно-воздушных сил, остановили противника на западе, так что теперь всему этому неудержимому, все на своем пути сметающему победному валу оставалось лишь растечься по бескрайней русской равнине, как растекается по кухонному полу грязная вода, когда по нему пройдутся шваброй; поэтому на протяжении последних пятнадцати месяцев, начиная с осени 1940 года, когда он снимал мундир или вешал его в шкаф – мундир из саржи цвета хаки, не подделка, почти такой, как у настоящих офицеров, только без почетных нашивок НКС[9], вместо них светло-голубые петлицы и канты ЦПОЗ, похожие на значки студенческого братства, которые носят на лацканах пиджаков, и новенькие невинные металлические ромбики, как на плечах какого-нибудь щеголеватого гостиничного швейцара либо дирижера музыкального ансамбля в цирке, что еще больше удаляет владельца оных от царства доблести и зоны риска, избавляя от сердечной жажды славы и известности; всякий раз, как он останавливал на нем взгляд, полный сердечного томления (если это было томление) и, уж конечно, непреодолимой тоски, что преследовала его все последние месяцы, когда он осознал, что уже слишком поздно, что он слишком промедлил, слишком долго откладывал призыв из-за недостатка не только храбрости, но и воли, и целеустремленности, и томления, – выяснялось, что хаки выцвело, расплылось, словно кинокадр, в голубизну английского мундира и сложенные крылья устремившегося к земле коршуна, преобразилось в скромный галун, свидетельствующий о принадлежности к офицерскому или сержантскому составу; но главное – это то, что голубые мундиры, цвета, оттенки, которые горстка молодых людей англосаксонского происхождения возвеличила и увековечила, стали таким зримым символом славы, что не далее как прошлой весной американские галантерейщики и закройщики мужской одежды превратили их в торговую марку, так что теперь любой гражданин Соединенных Штатов мужского пола, у которого достанет на то средств, получил возможность зайти на Пасху с утра в церковь, окутанный аурой высокой доблести, не обременяя себя при этом ответственностью, которая стоит за этими символами, как и разноцветными, как фантик, нашивками, полученными за риск.

Тем не менее он предпринял нечто отдаленно напоминающее хоть какую-то попытку (приобретшую в его глазах несколько более высокую цену хотя бы потому, что воспоминание о ней ничуть не облегчало его душу). В двух милях от города жил некто капитан Уоррен, фермер, бывший пилотом в старом Королевском авиационном корпусе еще до того, как он превратился в Королевские ВВС; он отправился повидаться с ним сразу, как ему исполнилось шестнадцать, то есть почти два года назад.

– Если бы мне каким-нибудь образом удалось добраться до Англии, меня бы ведь зачислили, верно? – спросил он.

– Шестнадцать слишком мало. Да и добраться до Англии нынче трудновато.

– Но если бы все же удалось, меня бы взяли, как вы думаете? – повторил он.

– Да, – сказал капитан Уоррен. Потом капитан Уоррен сказал: – Послушай, времени полно. У нас у всех полно времени, закончится все не скоро. Почему бы не подождать?

Так он и поступил. Он ждал слишком долго. Можно было, конечно, уверять себя, что он последовал совету героя, что хоть как-то смягчило бы его сердечное томление: принять и последовать совету героя – значит никогда не дать себе забыть этого, и тогда, независимо от возможного дефицита храбрости, он, по крайней мере, избавил бы себя от стыда.

А сейчас уже было слишком поздно. На самом-то деле, коль скоро речь идет о Соединенных Штатах, все это никогда и не начиналось, так что и стоить могло Соединенным Штатам только денег: а это, по словам его дяди, самое дешевое из того, что можно потратить или потерять, потому цивилизация их и придумала – как единственную субстанцию, при помощи которой можно рассчитываться и торговаться, что бы ни задумал купить.

Таким образом, получается, что единственная цель призыва могла бы заключаться просто в том, чтобы дать его дяде возможность идентифицировать Макса Харриса, а поскольку идентификация Макса Харриса не привела ни к чему, кроме перерыва в шахматной партии и телефонного звонка в Мемфис ценой в шестьдесят центов, то это того не стоило.

Таким образом, он лег в постель и заснул; завтра пятница, и, стало быть, не придется надевать мундир цвета якобы хаки с тем, чтобы вечером сбросить шкуру и в течение недели не испытывать сердечного томления, если, конечно, это так называется. Он позавтракал; его дядя уже поел и ушел, и по дороге в школу он заглянул в дядин кабинет, чтобы взять забытый там накануне блокнот; выяснилось, что Макса Харриса в Мемфисе нет; как раз когда он был в кабинете, пришла телеграмма от мистера Марки: «Принца здесь тоже нет что дальше», и он задержался в кабинете, потому что дядя велел ему подождать, и продиктовал ответ: «Ничего спасибо». Выходит, так тому и быть; он решил, что это все; когда он в полдень пришел на угол, где его дядя ждал, чтобы пойти домой пообедать, он и не подумал ничего спросить; это его дядя по собственной инициативе сказал, что мистер Марки сам позвонил и сказал, что Харрис, похоже, хорошо знаком не только всем клеркам, и телефонисткам, и неграм-швейцарам, и носильщикам, и официантам в «Гринбери», но и всем хозяевам винных лавок и таксистам в том районе города, и что он, мистер Марки, даже справлялся о других гостиницах, просто на тот невероятный случай, если найдется хоть один житель штата Миссисипи, который слышал бы про какие-то другие гостиницы в Мемфисе.