Во временное пользование - Мария Зайцева

- Гостевой брак? Кирилл…

- Улька, все! Хватит про меня! Как ты себя чувствуешь?

- Нормально. Все хорошо.

- Ты смотри, если помощь нужна будет…

Тут Кирилл замолчал, словно вспомнив о своей последней помощи, которую он мне оказал, а я мудро перевела разговор в другое русло.

Мы пока еще не можем спокойно про это. И дело не в том, что я его не простила. Простила, конечно.

Он сам не простил себя. И , наверно, не скоро еще сможет.

В тот момент, когда Кирилл, пять месяцев назад, нес меня на руках из коттеджа «Детей Неба», а я , глядя через его плечо, любовалась разгорающимся пламенем, прекрасно зная, чьих рук это дело, стало понятно, что наши родственные отношения не будут прежними. Да это и было бы глупо.

Я, может, и забуду, как он подставил меня, не со зла, не специально, не зная очень многого, слепо веря своей единственной любви… Я могла бы такое забыть.

А вот он сам не смог.

Плюс ко всему, ему очень хотелось реабилитироваться. Нормально, по-мужски отомстить за чудовищный обман.

Но после Розгина осталась только выжженная земля и мертвые с косами вдоль дорог. То есть, применить разрушительную энергию было некуда.

Кириллу только и удалось, что обо мне позаботиться.

Немного.

Пока Розгин не вернулся.

Злой, окровавленный, побитый, но полный энергии. Он нашел нас, сидящих тише воды, ниже травы в студии Варвары Петровны, уже утром.

Я как раз в интернете фотографии пожара изучала. Вернее, не пожара уже. Пепелища.

И даже как-то не верилось что все это совсем недавно было здоровенным поместьем, площадью на тысячу квадратов, да еще и с придомовой территорией в полгектара.

Сейчас от нее не осталось ничего.

Человеческие жертвы были, еще не всех извлекли из-под завалов, но все из числа сектантов.

И, хотя в интернете ходили слухи про поджог, про взрывы и про выстрелы, первая версия следствия была – неосторожное обращение с газовыми баллонами, их неправильное хранение на территории поместья.

Кирилл рассказывал, как оказался в секте, как ему там нравилось… Про свою девушку, свою любовь, Лизу. Ту самую Лизу, которая…

Картинки увиденного меня тоже будут преследовать, похоже.

Хорошо, что отключилась тогда. И пришла в себя уже в руках у Кирилла.

Он нес меня прочь, а я была слишком слаба, чтоб сопротивляться. Только шептала, что это все так нельзя оставлять, что надо в полицию… А Кирилл мне тогда ответил, что не надо в полицию. Что Розгин разберется.

В этот момент и полыхнул пожар. Я , не отрываясь, смотрела на огонь, зная, кто за всем этим стоит.

А Кирилл, выругавшись, ускорился. И ни слова не сказал, пока не привез меня в мастерскую.

А потом не выпускал. Пока Розгин не пришел.

Я вспомнила, как, насмотревшись на картинки, стояла у окна, как плакала.

И как стукнула входная дверь.

Я развернулась.

Розгин стоял , вцепившись в косяк, и смотрел на меня так , словно…

Я не знаю.

Я потом, уже несколько месяцев спустя, пыталась воспроизвести это на холсте.

Эту его позу. Его взгляд из-под низко надвинутого капюшона толстовки. Окровавленные пальцы, намертво вросшие в косяк.

Твердо сжатые, разбитые губы.

Я тихо вскрикнула , шагнула к нему.

Но Розгин , как всегда, предупредил мой порыв.

И подхватил. И вжался, вцепился, всем телом, всем своим существом, зарылся в мои волосы носом, вдыхая шумно и глубоко.

- Макс, Макс… Боже мой…

Я шептала, глупо и бессвязно, наверно, даже что-то очень личное, что-то очень интимное… Что? Не знаю. Никогда не решусь повторить. Но он от моих слов вздохнул сильнее, поднял меня над полом и понес.

Я не думала, куда. Одеяло давно упало, я осталась только в халатике, найденном в запасах Варвары Петровны, а Розгин, в незнакомой темной толстовке, надетой прямо на голое тело, пах кровью, порохом и смертью.

И меня , извращенку, это сочетание возбуждало.

- Эй, Розгин, - мой брат пытался его остановить, - ты куда ее тащишь? Она еле на ногах стоит! Слышишь? Розгин! Не дури! Отпусти ее, Розгин!

Но Макс даже с шага не сбился, занес меня в спальню, захлопнул с грохотом дверь перед носом у Кирилла со словами:

- Ей не надо будет стоять.

Уложил меня на кровать. Приподнялся. Дернул молнию толстовки, сдирая ее с себя.

И я задохнулась от боли.

У него, по всей груди, цвели пятна кровоподтеков, ссадин, порезов. Как он вообще на ногах может стоять после такого? Как он может вообще чего-то хотеть после такого? Как он может так смотреть на меня?

Терминатор какой-то, зверь.

Мне напомнила наша ситуация когда-то читанную историю про то , как древние варвары возвращались с поля боя и выплескивали нерастраченную боевую ярость в секс.

Похоже, Розгин не до конца выплеснул свою ярость. Интересно, что там с Кочегаром?

Тут Розгин резко обрушился на меня, придавив к кровати своим тяжеленным телом, и мне стало совершенно не интересно, что там с Кочегаром.

Этот секс серьезно отличался от того, что случился у нас в убогом домике в центре города совсем недавно.

Розгин был нежен. Удивительное слово, не подходящее ему совершенно. Но это так.

Он трогал меня, без конца ласкал, словно к вазе хрустальной прикасался, целовал, губами мягко выглаживал, не позволяя вообще никакой инициативы. Даже руки в волосы не позволил запустить.

Не разговаривал.

Вообще.

Ни слова.

Только касался, только ласкал, только нежил.

И это было так странно, так на него не похоже, что я растерялась и позволила сделать с собой все, чего ему хотелось. Позволила качать себя на волнах этой нежности, этой томной, сводящей с ума ласки.

Когда он взял меня, так же, как и до этого, мягко и аккуратно, заполнив постепенно, бережно, тормозя, чтоб привыкла, чтоб расслабилась, я смогла только обхватить его бедрами, прижать к себе плотнее. И посмотреть в глаза. Черные. Сумасшедшие. И именно в них закольцовывалось все безумие Розгина.

То, что он обычно всегда выпускал в сексе. Эта чернота, эта горечь, этот бешеный, безумный огонь вынесли меня, и без того замученную его сладкими движениями на качественно новую волну удовольствия. Болезненного и горького.

Я закрыла глаза, вцепилась в простынь, заплакала, не в силах сдерживаться, исторгая из себя весь накопившийся ужас, всю боль, отчаяние и мертвенную близость прошедшей совсем рядом смерти.